Не оборачивайся!
Бубенчик глухо звякал в кулаке, она неслась по мосту, хватая ртом воздух. Дома с перекошенными угловатыми лицами, казалось, сыпятся у нее за спиной.
Мост подрагивал под ногами.
Не смотри!
Вниз по мосту, прямо посреди пустой широченной улицы.
Не бойся!
Песок вился впереди нее, а ветер опалял затылок. За мостом блестела мокрая после дождя площадь. Она мчалась, огибая лужи, в которых отражался совсем другой город.
Черно-белый, занесенный снегом, с выбитыми окнами, с замотанными фигурами, тянущими за собой саночки.
Быстрей!
Туманный, полный невского молока, в котором маячила виселица с пятью силуэтами.
Дальше!
Темный, залитый до второго этажа кипящей водой, волочащей бревна, бьющихся лошадей, будки городовых.
Вперед!
Алый, раскаленный пожаром, в котором метались человеческие фигурки среди черных скелетов деревьев.
Беги!
Лужа по-змеиному сунулась ей под ноги.
Тишка прыгнула.
И в прыжке увидела, как навстречу, из воды, всплывают любимые лица – мама, папа, бабушка, Ника… Она кричала что-то беззвучно, а лужа растекалась, пожирала асфальт, вскипала, превращалась в черную дыру.
Тишка обрушилась в воду.
И сразу провалилась с головой.
Лужа оказалась бездонной.
Черная вода хлынула в рот и в нос. Последнее, что она успела, отчаянно пуская пузыри, тряхнуть бубенчиком… и золотой звон его вдруг заполнил весь мир.
* * *
…и отовсюду посыпались кошачьи тени.
Мумии.
Мумии кошек.
Они выпрыгивали из темноты, злобно шипели, драли когтями воздух. В пустых дырах глазниц разгорался огонь – зеленый, хищный, непримиримый. О, эти маленькие твари умели убивать, смерть плясала на кончиках их когтей.
Они бросались на Черного с вентиляций, с антенн, а некоторые, похоже, сыпались прямо из низких туч. Они царапались, выли, кусались, раздирали на куски.
Любишь охотиться?
Мы тоже!
Любишь убивать?
Мы тоже!
Черный ревел, ветер рвал его крик, ветер азартно выл, заглушая всех. Болото металось по крыше. Белолицые тени с рыжими змеиными волосами дрались с кошками. Кошачьи скелеты разлетались на косточки. Огромный змей щелкал зубастой пастью, отбрасывал от себя куски тел, лапы, оторванные головы, но мертвые кошки накатывали волнами снова и снова.
Ветер бесновался.
Лев балансировал на гребне, темный дерущийся ком катился к нему. Кошки тонули в мазутных лужах, превращаясь в бесформенные, облепленные грязью комья, но болото сжималось и сокращалось, подбираясь к ногам Хозяина.
Зашипел и метнулся вперед Джучи.
Он вцепился прямо в лошадиный череп. Черный махнул змеиным хвостом – и тут на него разом прыгнули с двух сторон Лев и Ника. Огромное тело забилось, увлекая за собой всех, кошки торжествующе взвыли. Взметнулась густая жижа, Ника отчаянно закричала – они все тонули в черном месиве!
Крыша под ними просела.
Воздух вдруг зазвенел – и все, что каталось, рвалось и убивало друг друга, замерло. Огромная черная тень спрыгнула на крышу. В лунном свете сверкнули миндалевидные глаза, а каменные губы вдруг улыбнулись, обнажив клыки. Оживший Сфинкс с набережной прижал Черного к кирпичной будке и ударом когтистой лапы снес лошадиный череп.
Звенящий воздух лопнул, посыпались осколки зеркала.
* * *
Ветер подхватил Нику, тополиный пух закружил ее… Исчезла крыша, осталась только теплая, мягкая давящая тяжесть. Она отчаянно забилась, сбросила с себя подушку и со всхлипом села на кровати.
Занавеска гуляла, снаружи гудели тополя, шевелился и раскачивался фонарь.
Она торопливо щелкнула выключателем.
На столе лежал чуть помятый Тишкин портрет.
* * *
– Врач сказал, если температура поднимется выше тридцати девяти, немедленно вызывать «Скорую».
– Тридцать восемь и восемь, так и держится.
– Госсподи, – Тишкина мама потерла виски, спрятала на мгновение лицо в ладонях. – Что же это такое, скажи? Откуда? Почему? Ни с того ни с сего…
– Весь вечер в духоте, толпа народа, вирусы, мало ли что, – папа пожал плечами. – А я думаю, нервы это все – нервы, нервный срыв. Ты же знаешь, как она готовилась к этому конкурсу, как переживала. Спать стала со светом. Никогда такого не было. А как играла сегодня, а? Мне даже не по себе стало, я взрослый человек…
– Да-да-да, ты прав. Переутомление. Сколько сейчас натикало?
– Четыре утра.
– Самый тяжелый час, между собакой и волком. Надо прилечь. Мы все равно ничего не можем сейчас сделать. Утро вечера мудренее.
– Да, надо поспать. Мы все равно ничего не сможем сделать.
– Я пойду еще раз лоб потрогаю.
– Она спит?
– Да, спит. Горячая, как печка. Даст бог, к утру полегчает.
– Дай бог… а тебе не кажется, что-то звенит?
– Тебе уже мерещится с недосыпа. Все, пошли спать.
Тысяча первая кошка
Ника высунулась из окна. Внизу, задрав голову, ждала женщина. Белело мучное лицо с темными провалами глаз.
– Мариночка, – негромко позвала она, – Мариночка, выйди-ка на минутку.
Это была умершая соседка-кошатница.
Ника молча закрыла окно, вдвинула на место тугой старый шпингалет. Входная дверь привычно тихонько скрипнула, на площадке знакомо треснула лампочка. Только она поднесла палец к кнопке лифта, как тот сам загудел с адским подвыванием и через секунду с лязгом замер на ее площадке. Никто, однако, не вышел. Она подождала минуту, потянула железную сетчатую дверь. Со стены на нее молча смотрели «правила пользования». В синюшном свете узкий лакированный ящик лифта напоминал стоячий гроб.
Ника вошла. Не дожидаясь, пока она нажмет на кнопку, лифт заскрежетал вниз. Она не удивилась бы, если б лифт приземлился прямо в подвале и выпустил ее в болото.
Но лифт с достоинством лязгнул на первом этаже.
Снаружи моросил дождь.
Ей казалось, будто ее выскребли изнутри ложкой, точно половинку арбуза. Все ее страхи сгорели на крыше, когда она прыгнула на Черного. Она больше не боялась. Если бы Черный явился сейчас перед ней, она б с ходу врезала ему прямо в лошадиную морду.
Ветер своенравно хлопнул дверью подъезда. Соседка, чуть просвечивающая изнутри, ждала в углу, возле мусорных баков. Под ногами белели привычные пластиковые мисочки. Кошки терлись о ее ноги. А на руках был Джучи.
