— Она была убежденной коммунисткой?
— Не знаю. У меня было ощущение, что она меня страшно боится, как какого-то зверя. Я про себя подумал, что она вообще боится мужчин, и меня за компанию. Дружила она только с женщинами, от мужчин убегала. Мысль о выдаче ее замуж в голову почему-то никому не приходила. Потом, когда по решению правительства вильнюсскую Высшую партийную школу передали пединституту и, чтобы защитить союзную собственность, здание заняли солдаты дивизии Внутренних войск, Шимкус срочно лег в больницу. А Даля исчезла.
Когда бюро ЦК КПЛ решило вильнюсскую Высшую партийную школу вообще закрыть и освободить Шимкуса от ректорства, мне вдруг звонит первый секретарь компартии на платформе КПСС Миколас Бурокявичюс и говорит, что меня решено назначить… ректором! И началось мое чертово ректорство, страшная борьба внутри партийной школы. Преподавательский коллектив раскололся, бухгалтерия тоже. Часть коллектива меня признавала, часть нет. Это было в 1990 году.
— А что в этот момент делала Даля?
— Она исчезла, как и все кагэбистские кадры, все они ушли к «Саюдису». Потом всплыла в Академии наук. Я так понял, что она к своим пошла… Позже она стала активно играть роль — литовской националистки, поехала в Америку — якобы в посольство СССР. Насколько знаю, пробыла там недолго, потому что против нее началась кампания как против бывшей кагэбистки. Стала персоной нон грата. Но буквально через несколько месяцев снова появилась на курсах в одном американском университете, где готовились литовские кадры. И когда вернулась, сразу активно включилась в «Саюдис», перешла работать в министерство финансов и вскоре стала министром.
Страха за жизнь нет
— Есть ли у вас какое-то объяснение причины ее столь агрессивного отношения к России? По сути, центр европейской русофобии в данный момент находится именно в Вильнюсе.
— Вы хотите рассматривать Грибаускайте как самостоятельного политика, который проводит свои взгляды в жизнь, а это не так: у нее есть начальство, она получает команды, за ней стоит дядя, который ее всегда защитит. И она очень старается выполнить эту роль до конца. А куда ей деваться? Что у нее в душе при этом делается, трудно представить, потому что такой перелом для любого человека — травма. Я для себя решил: даже если меня будут расстреливать, я останусь на той позиции, на которой стою. Никакого другого выбора нет. И страха за жизнь нет, хотя у меня были основания, потому что на мою жизнь покушались, правда, вместо меня погиб мой шофер.
— Когда?
— Осенью 1990 года. Я был секретарем ЦК КПЛ на платформе КПСС и одновременно первым секретарем Вильнюсского горкома партии на общественных началах. Все члены бюро собрались ехать в Москву поездом. За мной выехал мой шофер. Вдруг звонок. Незнакомый голос: «А вы что, дома?» И повесили трубку. Кто звонил — непонятно. Я думаю — странно, тем более что я был не в своей квартире, а у тещи. Прошло, наверное, пять минут, и опять звонок — звонят из ГАИ: произошла авария, шофер погиб. На последнем семафоре у вокзала на него налетела пожарная машина. Все ищут Лазутку, а Лазутки в автомобиле нет… Звоню помощнику Горбачева Рымаренко, рассказываю — тот говорит: никуда не выходи, сиди дома, никакой поездки в Москву быть не может. Назавтра перезванивает: все в порядке, никто тебя больше не тронет…
— Кому могла быть выгодна ваша смерть?
— Говорили, что у Ландсбергиса на совещании было решено, что нужна жертва провокации. И в качестве жертвы была избрана фигура секретаря ЦК КПЛ на платформе КПСС. Кого конкретно? В книжке одного литовского журналиста уже позже я прочитал, что таким кандидатом был избран я.
Кто оказался крайним?
— После событий января 1991 года у вас не было желания сказать Михаилу Сергеевичу все, что вы о нем думаете? Вы ведь учились вместе с женой Горбачева Раисой Максимовной и хорошо были знакомы, так?
— Я после 13 января твердо решил вообще никаких отношений с Горбачевыми больше не иметь. Даже если будут вызывать на какое-то совещание, не поеду. Мне наконец все стало понятным — тем более стало известно, о чем наш президент договаривался с Рональдом Рейганом в Рейкьявике. Все было ясно — Горбачев предатель, и от нас абсолютно ничего не зависит. Не дай бог, если дошло бы до того, о чем просили генералы Варенников и Ачалов, которые звонили мне в ночь январских событий и просили вывести рабочих на демонстрацию. Зачем им это было надо? Думаю, что, когда они поняли, что они оказываются крайними, им нужно было указать «виновных». И мы здесь больше всего годились. Вот и вся логика.
— То есть вы в случившемся в Вильнюсе вините военных?
— Нет, провокацию абсолютно четко устроили ландсбергисты вместе с московской верхушкой во главе с Горбачевым и Крючковым. Технически все организовал начальник охраны края Буткявичюс. Он потом хвалился в своих интервью, что ему удалось уговорить начальника Генштаба отправить в Вильнюс группу «Альфа». Я, помню, был еще удивлен, потому что «Альфа» относилась к КГБ, а не к Генштабу. То есть «Альфу» просто подставили.
Я был в Москве накануне событий, 7 января 1991 года, — Горбачев вроде бы хотел с нами поговорить, но так и не вышел. Его помощник четко сформулировал: мы должны как-то проявиться только в том случае, если будет или выступление Горбачева по телевидению, или решение Совета Федерации, в котором будет сказано, что совершен антисоветский антигосударственный — переворот и идет борьба за восстановление советской власти. «Совет Федерации выступил против, никакого президентского правления не будет», — сказал нам по телефону помощник, когда мы вернулись в Вильнюс. Мы с Бурокявичюсом говорим: «Ну, слава Богу!» — и объявляем субботу и воскресенье выходными. Наутро я уезжаю за город, возвращаюсь домой в пять часов вечера, теща говорит — звонила секретарша Бурокявичюса, сказала, что тот тебя срочно ждет. Приезжаю в ЦК, пять минут жду, десять… Никого нет. Поднялся уходить — и тут в дверях выстроились четыре незнакомых молодца. И я несколько часов просидел в кабинете как дурак, проклиная Бурокявичюса. В это же самое время в актовом зале несколько часов точно так же сидел весь городской партактив — им сказали, что я будто бы приказал всех собрать. А самого Бурокявичюса, как позже выяснилось, изолировали точно так же, как и меня.
— Где конкретно вы были во время штурма телебашни и телерадиоцентра?
— Так я же говорю: сидел в приемной у Бурокявичюса… Потом вдруг начали стрелять танки. Звоню в штаб военного городка. Отвечает полковник Масхадов, он командовал в дивизии артиллерией: «Это провокация, ничего не предпринимайте». Заметим, это была не единственная провокация той ночи. Сведения о том, что с крыш стреляли снайперы и что трупы расстреливались на столах, передо мной появились уже наутро. На прием пришли две семьи, родители с дочками. И эти девочки рассказывали, как их толкали под машины, давили и стреляли откуда-то со стороны… Я еще подумал: неужели додумались посадить солдат, которые палили в толпу? Чтоб с нашей стороны кто-то стрелял — это исключено! Значит, с другой…
Американский журналист Дэвид Прайс-Джонс написал потом в своей книге, что утром 14 января вместе со своим другом, бывшим сторонником «Саюдиса» Арвидасом Юозайтисом, посетил Ландсбергиса и спросил напрямую: кому и зачем нужны были эти жертвы? Тот ответил, что для свободы нужна была кровь и что погибшие «пожертвовали свои жизни за Родину и ее свободу». Этим циничным ответом был шокирован даже американец, написав: «Железное самообладание. Но оно также раскрывает и устрашающий внутренний мир этого человека».
