— Как вас встретила родина?
— Это отдельная тема. Вернулись мы совсем не героями. Большинство из нас были родом из Прибалтики и в России до этого не жили ни дня. Меня определили в Академию внутренних дел. Через некоторое время курсовой вызывает меня к ректору и говорит на ухо: аккуратней, там твои соотечественники приехали. Какие еще соотечественники? Литовцы из прокуратуры. Захожу в кабинет, сидят двое: «Лаба дена, лаба дена» (добрый день — лит.)… Дознаватель и следователь, один из них знал меня лично, специально приехал, чтобы опознать. И ректор мне говорит: товарищ майор, вам следует поехать в Литву, дать показания, чтобы снять с себя подозрения. «Вы понимаете, что я оттуда уже не вернусь?» — спрашиваю. «Как это — не вернетесь?» — он, человек науки, просто не понимал, как это может быть… Я вышел в коридор, подошел к стеклу и вижу: у входа стоят три черные «Волги» и шесть мальчиков в гражданском, а на первом этаже караулят еще трое. Выпрыгнул из окна туалета на втором этаже, через заднее КПП перебрался в общежитие, быстро переоделся и ушел. Потом Алексей Антоненко мне сказал, что из Литвы в Москву было направлено 70 человек, чтобы нас всех выловить. Мало того что литовцы — московская милиция тоже ловила нас, как преступников.
В начале 1992 года Ельцин отдал распоряжение о том, чтобы восстанавливать в армии офицеров, желающих продолжать службу на благо России. Меня позвали в новосибирский ОМОН. Потом появился эмиссар с предложением помочь Абхазии. Был сформирован отряд из вильнюсских и рижских сотрудников, и мы поехали. Там нас снова предали и вывели на минное поле. Покосило нас тогда очень многих. Я получил серьезную контузию.
Перевелся в Санкт-Петербург, поступил на службу во ФСИН (Федеральная служба исполнения наказаний. — Г. С.) и стал заместителем командира отряда «Тайфун» (Отряд специального назначения Внутренних войск). Две командировки в Чечню, СОБР и наконец отставка — контузия давала о себе знать. Все было хорошо до того момента, пока не позвонили из Интерпола и не сказали: ты под колпаком. Если выедешь за границу, тебя возьмут. Так я узнал про заочный суд.
Своих не бросаем?
— Назвать это международным цирком было бы нетактично. Политический фарс! То, что нас пытаются выставить военными преступниками или уголовниками, — это просто нонсенс. Почти 25 лет мне присылают документы на мою экстрадицию. Несколько раз приезжали ребята из милиции: вы, как гражданин Литвы, должны уехать. Я говорю: я подполковник милиции в отставке, служил в России — почему же я гражданин Литвы? Они в изумлении смотрят паспорт, извиняются и уходят. Лично сам был у начальника управления экстрадицией Генпрокуратуры, он мне сказал: можете не переживать, своих мы не выдаем. Несколько лет была тишина. Потом, видимо, пошла опять какая-то политическая волна, и опять… Недавно в шесть утра стук в дверь — открывай! Стоят три человека, мальчишки, года по 22–23, судебные приставы. Говорят: есть предписание председателя суда о том, что меня нужно доставить в суд Кировского района, и пытаются меня скрутить. Я говорю: ребята, не делайте глупостей, не смотрите, что я старый, я сейчас повыкидываю вас отсюда вместе с дверями, и будет прецедент. Давайте миром! Короче, пришлось их выкинуть… Договорились, что в суд я приеду сам. Но моя жена, перепугавшись, позвонила моим бывшим сослуживцам. Пока я приехал, там уже стоял целый отряд бывших наших. Заместитель председателя суда очень долго потом извинялся.
Я ничего противозаконного не совершал. Я был верен присяге, выполнял конкретные приказы, поставленные руководством. Если руководство от этого отказывается, то пусть это будет на его совести. Я своих ребят до сих пор воспринимаю как пацанов, за которых буду стоять горой. Самому старшему из всех было тогда 27 лет. А сейчас они седые все…
Робин Гуд советского разлива
Алексей Антоненко
До литовской границы от этого дома — всего 12 километров: казалось бы, можно руками ее потрогать, Литву, — а не получается. Опасно.
Хутор на краю старой белорусской деревни бывший заместитель командира по оперативной работе вильнюсского ОМОНа Алексей Антоненко спешно доделывал летом 1991-го, будто предчувствуя, что из Литвы все равно придется уезжать. Думал, в случае чего здесь можно будет спрятаться и ему, и ребятам из отряда. Место надежное, укрытое от чужих глаз: если бы не местный ксендз — мы б никогда его не нашли среди запутанных в узоры лесных дорог.
Идет дождь, из микроавтобуса первыми выпрыгивают мужчины, стекла автомобиля затемнены — слишком опасный набор составляющих для того, кто много лет живет под прицелом. Напряженный взгляд хозяина дома обжигает, как молния.
— Я родился в Вильнюсе, мать — полячка, отец — украинец. Когда мне исполнилось 16 и я выбирал национальность, сказал, что хочу быть русским. А мне говорят — нельзя, надо выбирать от родителей. Пришлось записаться поляком. Как мой отец попал в Прибалтику? Когда в 1944 году Литва была освобождена, Антанас Снечкус, первый секретарь Компартии Литвы, попросил у России помощи, нужны были специалисты, потому что все инженеры, что были, драпанули на Запад. Поэтому сначала на разведку поехал мой брат, он в то время как раз окончил техникум по холодильным установкам, и написал отцу, что тут можно устроиться.
Я проработал два десятка лет в органах внутренних дел Вильнюса. Уголовный розыск был по большей части русскоязычной организацией, литовцы в основном работали в ОБХСС и в министерстве — там, где места потеплее. А русаков бросали на черновую работу. С самого начала мы знали, что мы — люди второго сорта. Но не обижались. Где-то начиная с 1987 года, когда все уже перестали восторгаться Горбачевым, литовцы начали шептаться за спиной. Раньше с ними были прекрасные отношения, а теперь они общения избегали. Лозунги «Саюдиса» о демократии и свободе привлекали многих людей, только ярые коммунисты видели в этом крамолу, а остальным было интересно, что из этого получится. Но была вера в то, что, даже если Литва вдруг и отделится от Советского Союза, то все равно можно будет жить и работать. В конце концов, уголовный розыск — это борьба с преступностью, а преступность бывает при любой власти. Окончательно стало ясно, куда мы идем, когда осенью 1989 года «Саюдис» провел свой первый съезд, во Дворец спорта со всей Литвы съехались делегаты, и все, что там происходило, транслировалось по всем литовским телеканалам. И вот когда я услышал, каким образом собираются решить нашу судьбу, все стало ясно.
Ползучий геноцид
— Вы поняли, что отсидеться в окопе не удастся и все равно придется воевать?
— Примерно с 1987 года я начал присматриваться и прислушиваться ко всему, что происходит и думать о том, есть ли альтернатива? Потому что было ясно, что если Горбачев не предатель, то — дурак. Мы привыкли верить своим руководителям, а тут такое… Все катится нарастающими темпами, вот уже с тобой не разговаривают литовцы. Если раньше бывшие соратники тебя просто дичились, то тут вдруг задают сочувственный вопрос — ты собираешься из Литвы уезжать или нет? Я говорю — а куда мне уезжать? Я тут родился, это мой родной город. Когда они заявили, что в Литве будет только литовский язык и напринимали разных законов, на следующий же день на всех троллейбусных остановках объявления на литовском оставили, а на русском все соскребли ножом. Это выглядело так похабно… И вот ты идешь по городу, подходишь к остановке, видишь это — и тебе как плевок в лицо. Утерся молча и пошел дальше, прошел еще 200 метров, следующая остановка — а тебе еще плевок… Помню, 9 мая мы с друзьями захотели пойти на шествие в честь Дня Победы по проспекту Гедиминаса, который раньше назывался проспектом Ленина. Присоединяемся к колонне военных, которые идут строевым шагом, и какая-то женщина шипит нам вслед: «Паразиты». И так мне от всего этого стало удивительно… Идем дальше — налетает толпа студентов, кричат: «Геда, геда, геда!» (позор — лит.). И чуть ли в нас не плюет.
