– Почему это?!
– Потому что ты удивительным образом сохранила ум шестилетнего ребенка.
– Я что, такая глупая?!
– Ты умница и красавица! И я всегда буду видеть тебя такой, как сейчас! Сколько тебе? Вот в эту минуту? На сколько ты себя ощущаешь? Только честно!
– Лет на двадцать, наверно…
– Ну вот! Ты очень юная, милая, смешная… Прелестная! Нежная и хрупкая, как мартовская льдинка – прозрачная, тонкая, кружевная, тающая на солнце… Боже мой, за что ж мне, дураку, такое счастье!
Наконец, ближе к вечеру, Митя сосредоточился на тексте и выстроил последовательность эпизодов, разбросанных по разным файлам. Он уехал, а Лёка осталась сводить воедино Митину писанину. Заняло это почти неделю – она скрывала от Мити, что работает и по ночам. Закончив, она выслала текст Мите на окончательную правку, внесла его корректуру и, наконец, распечатала. Получилось почти три авторских листа – маленькая книжка! Пару дней Лёка не притрагивалась к распечатке – надо было отдохнуть от текста, отвыкнуть, чтобы увидеть его новыми глазами – не как редактор, а как простой читатель. А когда наконец прочла… Если бы Митя мог видеть ее в этот момент! Она сидела с закрытыми глазами, прижав листы с текстом к груди – щеки горели, сердце колотилось, как сумасшедшее! Нарушив их правила, она сама позвонила Мите и закричала в трубку слова любви и восторга, а Митя, который как раз шел пешком со станции, слушал и улыбался во весь рот. Когда Лёка отключилась, он высоко подпрыгнул, размахивая руками и ногами, и заорал во весь голос, благо никого вокруг не было. Он бы и колесом прошелся, но было слишком грязно для таких выражений экстаза – только что прошел дождь.
Они все-таки сделали книжку – Лёка настояла. Она сама все провернула – нашла издательство, художника для обложки, так что Мите оставалось только заплатить. Сумма была приличная, а тираж небольшой, но зато издательство само занималось распространением. Он завел себе сайт – в придачу к странице на самиздате и Живому Журналу, который вела от его имени Лёка: у него не было времени. Теперь он писал почти все время, при любом удобном случае, и научился отключаться: жена могла что-то говорить, а он поддакивал и кивал, не вникая. Детей он слушал. Вернее, Катюшку – Антошка еще пока не говорил. Пацан получился забавный и очень похожий на Томку: маленький тигренок! И когда Катюшка тетешкала его, напевая: «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку!» – он заливисто хохотал, размахивая ручонками. Только дети и радовали, а жену Митя как бы вынес за скобки своего существования.
Он начал работать над романом, который про себя называл «бабушкин». Дело двигалось медленно, потому что попутно Митя то и дело отвлекался на что-то другое, более короткое. Да и замахнулся он по-крупному: действие романа начиналось в конце девятнадцатого века, а закончиться должно было в начале двадцать первого. Ему требовалось много фактического материала, и Лёка рылась в книгах и Интернете, помогая ему войти в эпоху. Теперь Митя был уверен, что справится – пусть на это и уйдет несколько лет. Текст рос и ветвился, как растет деревце из маленького семечка, – любое Митино произведение так и возникало на свет. Все «Письма к Леа» родились из видения женщины с ветром в волосах, идущей по набережной. А «бабушкин» роман кристаллизовался вокруг сцены в оккупированной деревне: немцы забрали последние продукты и – до кучи! – лоскутное одеяло, сшитое Полиной. Она бежала за немцами, крича:
– Отдайте хоть одеяло! У меня ребенок маленький!
А Машенька хватала ее за подол и плакала:
– Мама, не надо, не надо! Застрелят!
Но порой Митю охватывало отчаянье: все написанное казалось корявой ерундой – и кто это станет читать-то?! В такие минуты ему была просто необходима Лёка – только она умела успокоить его и вселить уверенность в себе. Лёка взялась переводить его «Письма к Леа» на английский и французский, надеясь заинтересовать зарубежных издателей: у нее были какие-то знакомства, еще со времен замужества. Митя даже не надеялся и был просто потрясен, когда с ним действительно подписало контракт лондонское издательство.
С момента встречи с Лёкой его жизнь изменилась так круто и так стремительно набирала обороты, что его порой укачивало. Да и писал он слишком много. Ему все больше хотелось бросить работу и полностью отдаться творчеству, которое особенных заработков, честно-то говоря, не приносило. Ну, и как бросить? Жить-то на что?! Он давно уже был партнером в фирме и чувствовал ответственность за дело. И ответственность за семью, за детей. За Лёку. И хотя Митя как-то приладился к своей двойной жизни, это не сильно ему нравилось: два города, две женщины, две разные работы. И еще больше ему не нравилось, каким он сам становился, разрываясь между двумя городами и двумя женщинами.
Хотя…
Если все время только писать, можно и с ума сойти – порой он так уставал, что, приехав к Лёке, спал часов двенадцать подряд. Или, наоборот, писал как заведенный, потому что по дороге ему пришла в голову какая-нибудь новая идея. А бедная Лёка всё это терпела: неделями ждала его приезда, стерегла его сон, сдувала пылинки, правила его рукописи, бегала по издательствам…
После выхода английского издания «Писем к Леа» они с Лёкой не виделись целых три месяца – Митя никак не мог вырваться. А когда наконец приехал… Нет, вроде бы все было как всегда – и радость встречи после долгой разлуки, и острый всплеск желания при первом же поцелуе, и сбивчивые, перепрыгивающие с одного на другое разговоры – столько надо было поведать друг другу! Все как всегда, но… Что-то было не так – Лёка чувствовала. Словно струя холодной воды в теплом течении, словно сквозняк из незакрытой форточки. Лёка невольно приглядывалась и прислушивалась: ей мерещилась какая-то фальшь в Митиной нежности… и вдруг, прервав саму себя на полуслове, она воскликнула:
– Ты снова с нею спишь!
Повисла тяжелая пауза – Митя ничего не ответил, только опустил голову, и Лёка, немного помолчав, продолжила прерванную фразу:
– Да, и проблемы с верстальщиками…
– Дорогая! Послушай!
Но она не хотела ничего слушать и суетилась больше обычного, а Митя следил за ней страдальческим взглядом.
– Совершенно невозможно найти приличного верстальщика, ты знаешь! Редактор там хороший, насчет обложки я договорилась…
После ужина, прибираясь на кухне, Лёка сказала, стоя к Мите спиной:
– Я постелю тебе сегодня на диване в большой комнате, хорошо? А то я что-то… Ну, в общем, голова болит весь день.
Прозвучало это жалко – Митя встал и попытался ее обнять, но Лёка вывернулась и ушла в комнату, бросив из-за плеча:
– Надеюсь, вы хотя бы предохраняетесь.
Полночи Лёка не спала, зная, что и Митя не спит в соседней комнате. Она никак не могла переломить себя: ведь знала же, знала, что так и будет! Знала! И все равно оказалась не готова! Наконец она задремала. Ей снилось большое французское окно, которое надо было отмыть – там, за мутным стеклом, маячила Митина фигура. Лёка старательно терла стекло тряпкой, прыская очистителем, но стекло не столько очищалось, сколько истончалось и, наконец, рассыпалось под ее рукой в мелкую стеклянную пыль. За первым стеклом оказалось второе, точно такое же, потом третье – она возила и возила тряпкой, а толку не было – стекла рассыпались одно за другим. Вдруг Митя решительно ударил кулаком в стекло со своей стороны, и все преграды рухнули. Он улыбнулся ей и протянул руку – Лёка, помедлив, дала свою, они переплели пальцы… Она проснулась – Митя держал ее за руку. Он стоял на полу на коленях, положив голову на край постели. Лёка обняла его холодные плечи:
