– Самое дорогое не обязательно самое лучшее, – любил повторять он, выбирая вещи.
Понедельник выдался морозный, светлый. Все блестело. Парк стоял серебряный, ослепительный в лучах зимнего солнца. На крышу дома намело снега. Примыкающую к входу аллею и крыльцо с утра успели расчистить, а флигель тонул в сугробах.
Борецкий, в шубе нараспашку, без шапки, с красными щеками, бегал со двора в дом и обратно, покрикивал на грузчиков, давал указания рабочим. Привезенная им из города «экономка», – как он называл домработницу, – обходила комнаты, осматривалась, готовилась взять бразды правления в свои руки. Илья Афанасьевич приказал к Новому году все обустроить, подготовить к приему гостей. Он нечто грандиозное задумал, настоящие святочные гулянья закатить – во всю широту русской души.
Коренной костромич, Борецкий поднялся на перевозке грузов по Волге, на торговле рыбой, лесом и недавно обзавелся собственной маленькой флотилией. Его мечтой был пассажирский красавец пароход, роскошно отделанный в стиле ретро, как «Ласточка» господина Паратова из кинофильма «Жестокий романс». Переезд в Москву не отбил у него охоту прокатиться по Волге на собственном пароходе.
Другую свою мечту – обзавестись помещичьей усадьбой – он уже осуществил.
– Ну как, Ульяновна, нравится тебе здесь? – спрашивал он дородную экономку, похожую на купчиху, – с забранными в узел волосами, в темном, наглухо застегнутом платье, в накинутом на плечи пестром платке. – Правда, хорошо? По-нашему, по-домашнему. Я потом за флигелем баню велю срубить. Любишь париться?
– Люблю, – степенно отвечала женщина.
Она относилась к Борецкому как к сыну. С женой хозяину не повезло, хилая попалась, квелая, ни к чему не пригодная – ни к домашним хлопотам, ни к работе, ни к деторождению. Жили супруги раздельно уже годков семь, но официально не разводились.
– Вы бы на улицу не выскакивали без шапки-то, – сказала ему Ульяновна. – Декабрь нынче лютый. Небось все двадцать пять градусов морозу. Простудитесь, а мне потом горчичники ставь.
– Так ведь тебе в радость...
Борецкий относился к Ульяновне уважительно, прислушивался к ее мнению и даже мог спросить совета по поводу крупной покупки или продажи. Чутье экономку еще ни разу не подводило. Как скажет – так все и исполнится. Видно, и вправду купеческого она роду-племени.
Сам Илья Афанасьевич слыл человеком со странностями. С детства имел склонность к старинному укладу жизни, к народным гуляньям, ко всему исконно русскому – от одежды до пищи, приготовленной в печи. Если бы не бизнес, то ходил бы в шелковой косоворотке, в поддевке
[3]
, в сапогах, ездил на лошади. А так – положение обязывает: костюм, галстук, туфли, карманный компьютер, сотовый телефон, новенькая «Ауди». Но отдыхать все равно предпочитал на Волге – ловить рыбешку, ходить на охоту, сидеть ночью у костра... Телевизор не смотрел принципиально, зато в свободное время с удовольствием читал.
Литературные пристрастия его имели большой разброс. «Мысли» Блеза Паскаля были настольной книгой Ильи Афанасьевича. Он постоянно обращался к трудам сего французского философа и ученого, который творил в восемнадцатом веке, и находил там подтверждение собственным взглядам. Что «человек есть мыслящий тростник», трагедия его заключается в хрупкости и неустойчивости, в попытке сохранить равновесие на зыбком мостике между бесконечностью и ничтожеством.
Еще Борецкий обожал пьесы Островского, называя их источником душевной мудрости. Паскаль – то мудрость ума, результат философских рассуждений. Русским же присуща некая языческая связь с природой, постижение мира через красоту и страдания, мучительные поиски смысла жизни.
На его прикроватной тумбочке всегда лежал томик сочинений знаменитого драматурга. «Бесприданница», «Таланты и поклонники», «Бешеные деньги», «Сердце не камень» – разве не кладезь житейской мудрости, глубокой правды о людских слабостях и величии характеров?
То, что Островский жил и написал множество своих пьес в деревне Щелыково Костромской области, вовсе не казалось Борецкому простым совпадением.
– Только наша земля могла родить такой талантище! – твердил он.
Илья Афанасьевич пару раз ездил в Щелыково, в мемориальный дом-музей, рассматривал личные вещи писателя и проникался духом подлинной обстановки, в которой жил и работал Островский. Любовался деревянной двухэтажной усадьбой, живописными окрестностями. Там и появилось у него желание приобрести нечто подобное, устроить такое же уютное, привольное поместье. Приглашать туда гостей, развлекаться, как деды и прадеды, чтить забытые обычаи.
– Кому, как не нам, костромичам, возрождать славу земли русской? – напыщенно восклицал Борецкий.
– Ты, Илья, совсем в патриархальщину ударился, – посмеивались над ним друзья. – Заведи еще в офисе порядок, как в боярском тереме. Секретаршу в сарафан наряди, вели за прялкой сидеть. Сам бороду отпусти, а деньги в сундуках запри. Вместо электричества – свечи, вместо телефона – голубиная почта.
– Не надо утрировать, – сердито возражал Борецкий.
Однако прислушался, поубавил свой пыл. Но усадьбу в Сатине все же приобрел и начал облагораживать. Теперь будет здесь Святки праздновать – не в московской квартире, не в шумном ресторане, а в загородном доме, среди заснеженного одичавшего парка, под песню вьюги и треск дров в печи.
– Портрет куда вешать будем? – спросила Ульяновна, отвлекая хозяина от раздумий.
Он с юности вбил себе в голову, что семья их ведет род от боярыни Марфы Борецкой, больше известной как Марфа Посадница, – супруги новгородского посадника Борецкого, после его смерти унаследовавшей его владения и выступившей против Москвы. Она была заточена в монастырь, где погибла при невыясненных обстоятельствах.
Илья Афанасьевич считал Марфу героиней и гордился таким родством, ничем, впрочем, не подкрепленным, кроме его собственного убеждения.
– В большом зале, на почетном месте, – распорядился он.
Портрет Марфы, написанный маслом по его заказу, занял центральную стену. Хозяин отошел на несколько шагов, любуясь картиной в массивной бронзовой раме, одобрительно качнул головой.
– Хороша. А? Что скажешь, Ульяновна?
Экономка во всем поддакивала. Марфа Семеновна на портрете и впрямь вышла царицей – легкая полуулыбка, исполненный достоинства взгляд, золоченый кокошник, жемчуга, вышитая накидка.
– С вашей матушкой поразительное сходство!
– Ты мне льстишь, – смутился Борецкий. – Все равно спасибо. Приятно осознавать, что...
Их беседу прервал зычный голос прораба. Он, громко топая, появился на пороге зала.
– Печнику заплатить надо, – сказал он. – Человек работу закончил, я принял. Печи у вас, Илья Афанасьевич, как в музее: зеленые изразцы, кованые заслонки. Я себе захотел такую же сделать.
