Астра внимала Вишнякому с открытым ртом. Матвей раздраженно притопывал ногами: Дед Трескун разошелся не на шутку, пальцы уже одеревенели.
– Я замерз, – заявил он.
– Мы тоже, – откликнулся бизнесмен, и это «мы» резануло слух Матвея. – Я еще кое-что покажу, и едем греться.
Он подвел их к дому с затейливой резьбой на фасаде, доставленному, судя по табличке, из деревни Журавлево.
– Чтобы такую «избушку» соорудить, немалый капитал потребовался, – заметил Матвей.
– Да уж...
Под роскошно украшенным слуховым окошком резчик поместил имя бывшего хозяина.
– Липатов...
– Капиталист! – произнес молодой человек с фотоаппаратом, шмыгая красным от холода носом. – Крестьяне себе подобных излишеств позволить не могли. Вы поглядите, какие узоры из дерева повсюду пущены! Не всякий мастер за такую работу брался. – Он выбрал подходящий ракурс и сделал несколько кадров. – Красотища!
Астра присмотрелась к вырезанной на фасаде фигуре девушки, которая что-то держала в руках. Книгу?
– Что она держит?
Парень забросил на плечо конец вязаного шарфа и поднял голову.
– Кто? А-а! Это русалка. Весьма распространенный для костромских и нижегородских мотивов персонаж. В руках у нее скорее всего Велесова книга.
Раскатистый смех Вишнякова заставил их обоих обернуться.
– Велесова книга! Надо же, и правда. Что еще русалкам читать?
– Ничего смешного в этом нет, – обиделся парень. – Лично я верю в подлинность дощечек.
– Каких дощечек? – не понял Матвей.
Вишняков принялся объяснять. По его словам, во время Гражданской войны в каком-то разоренном имении полковник Добровольческой армии Изенбек нашел дощечки с нанесенным на них текстом. Это была история русичей от мифологических корней до Рюрика...
– Если хотите, Священное Писание славян, – говорил он, – изложенное волхвами. Или другим неизвестным автором. Дощечки назвали Велесовой книгой по имени славянского бога Велеса. Изенбек вывез их в Брюссель и хранил как зеницу ока. В августе 1941 года он умер, и табличек больше никто не видел. По одной из версий, они были похищены агентом Аненербе. В Третьем рейхе это общество занималось изучением наследия германской расы. К счастью, тексты кое-как сохранились в виде фотографий и машинописи, сделанной Миролюбовым, эмигрантом, писателем, который увлекался славянским фольклором. По другой версии, Велесова книга – подделка.
Астре не терпелось подать какой-нибудь знак Матвею. Русалка, Велесова книга! Связь с эпизодами на кассете! Но делать это при Вишнякове она не рискнула. Тот явно знает больше, чем хочет показать.
Матвей равнодушно слушал, разглядывая девушку с книгой на фасаде дома Липатова. Парень с фотоаппаратом с разных точек снимал резьбу, искоса бросая на Вишнякова недобрые взгляды.
– Все это тебе Борецкий рассказал? – не выдержала Астра. – Про Велесову книгу, про Аненербе?
– Да, – без запинки ответил Вишняков. – И про русалку тоже. Думаете, Илья случайно пригласил «Русалок»? Он же бредит всякими языческими штучками!
«А ты? – едва не вырвалось у Матвея. – Так чешешь про дощечки, будто специально изучал!»
– Велесову книгу еще называют языческой Библией, – продолжал тот. – Даром что подлинных табличек никто в глаза не видел, все о них только читали либо слышали. Но интереса к ним это не ослабило, напротив, поклонение прабогам становится повальным увлечением. Появляются разные славянские общины, в которых отправляют чуть ли не родоплеменные культы.
– Были «новые русские», теперь «новые волхвы»?
– Похоже, – усмехнулся Вишняков.
– А при чем здесь Аненербе?
– В этом мире все так перемешалось...
Москва
Пророчица Любава сидела в полутемной комнате, завешанной панно из трав и какими-то плетенками. В единственном освещенном углу стояло сухое корявое дерево без листьев, на его стволе были вырезаны лица идолов. И само дерево, и «выглядывающие» из него идолы производили устрашающее впечатление.
Пророчица восседала на деревянном стуле с высокой спинкой, прямая, бледная и простоволосая, в вышитой рубахе, с кожаной ленточкой на лбу.
Кира едва не рассмеялась от ее нарочито мрачного выражения лица и замедленно-величественных движений. Увидев пустую приемную, где за старым письменным столом скучала девица, несуразная и бесцветная, Кира подавила порыв повернуть назад. Она уже жалела, что пришла сюда. Это чувство усилилось, когда она встретилась глазами с самой Любавой – будто в ушат с ледяной водой окунулась.
На столе перед Пророчицей теплилась толстенная черная свеча, теснились глиняные чаши, наполовину наполненные мутными жидкостями. И запах – помещение было пропитано жгучим запахом горечи, меда и застоявшейся браги. Именно жгучим, потому что он проникал в легкие, вызывая жжение и дурноту.
– Здравствуйте... – выдавила Кира, стараясь глубоко не дышать.
Ее приветствие повисло в воздухе, таком же мутном и тяжелом, как все вокруг, включая хозяйку. Кира опустилась на широкую, застеленную рогожкой лавку и, борясь с дурнотой, посмотрела на Любаву. Та глядела вниз, в одну из чаш. Оттуда что-то испарялось, во всяком случае, вверх поднимался зеленоватый парок...
Вопросы, которые Кира собиралась задать Пророчице, вылетели из головы. Собственно, ее интересовало одно: встретится ли она еще с тем красивым мужчиной, который был ее первым возлюбленным? Соединит ли их судьба? Или не стоит жить иллюзиями, надеяться на несбыточное, ждать невозможного?
– Оживляющий явленное, вращай колесо... – забормотала Любава, не отрывая глаз от чаши.
До Киры долетали обрывки фраз, непонятные и пугающие слова:
– Триглав... Чернобог... Хорс...
«Передо мной разыгрывают спектакль, – успокаивала она себя. – Отрепетированный заранее, с целью нагнать страху и выудить побольше денег. Я не должна поддаваться!»
– Тебе нельзя его видеть, – отрывисто произнесла Пророчица. Ее голос походил на воронье карканье. – Встреча принесет тебе смерть.
Кира вздохнула, и в ее груди разгорелся пожар, в глазах потемнело.
«Не поддавайся! – твердила она себе. – Это все чары, гипноз, рассчитанный на таких дурочек, как ты. Это какое-то зелье, действующее на сознание!»
Ворона несколько раз громко, раскатисто каркнула... Кира вздрогнула и подняла глаза – то смеялась Любава. Ее черты исказились, губы раздвинулись, на щеках образовались складки. Сколько ей лет? Сорок, шестьдесят? Ни одного седого волоса... Впрочем, она могла покраситься. Лицо Любавы вдруг разгладилось, кожа порозовела, и ей уже можно было дать всего тридцать. Только зрачки оставались холодными, неподвижными.
– Ты мне нравишься, – вымолвила она тоже совершенно другим голосом, молодым и звучным. – У тебя смелые мысли.
