Например, однажды обходя, казалось бы, ставшую привычной и обжитой свою квартиру, он вдруг попал в огромнейший зал, все стены которого были увешаны портретами. Жутко разными. Большинство выглядели карикатурно, порой не поймешь, кто или, может, что там изображено. Некоторые были не столько изображениями, сколько невнятными тенями, линиями или кляксами.
Но встречались яркие и отчетливые. И узнаваемые! Артисты, спортсмены, одноклассники… Тут до него дошло, что это все люди, которых он встречал в своей жизни. От одних в памяти осталась смутная тень, от вторых – лишь самые яркие отдельные черты, ну, скажем, уши лопоухие и веснушки, поэтому они и казались карикатурными рисунками. А вот те, кого он знал близко и хорошо, были прорисованы тщательно, каждую ресничку можно рассмотреть.
Он пошел искать портреты родителей. Уверенно зашагал в ту часть, где размещались самые крупные «холсты». И едва не прошел мимо мамы. Очень уж необычно она выглядела. Ну будто художник смотрел снизу и очень-очень близко. А еще мама улыбалась невероятно ласково и была заметно моложе, чем в момент их расставания.
До Кольцова очень не скоро дошло, что это же его память, это он видит маму так необычно. Но почему? Да потому, что он еще младенец, мама держит его на руках и кормит грудью.
Семка здорово смутился, оттого что вспомнил и тепло маминых рук, и вкус того молока. Он даже отвернулся, а когда вновь глянул на портрет, тот был совсем другим. Мама брызгала на него соленой водой, это он первый раз в море купался! Люди, оказывается, запоминаются не целиком и вообще, а самыми яркими мгновениями, проведенными с ними.
В самом конце картинной галереи висело огромнейшее зеркало.
– Это-то зачем… А! Ну да! Чтоб на себя посмотреть!
Смотреть на себя было любопытно, но как-то малоприятно. Внешностью Семен не слишком удался. Шпрот-переросток, как его однажды обозвали. Тем не менее он оглядел себя в разных возрастах, глянул на самый последний вид и даже присвистнул. Надо же! Не такое он теперь и чучело, особенно когда в шлеме и доспехах. А может, поработать над изображением? Вот когти выращивать он же научился. Так отчего себе пластическую операцию не сделать, будет красивее, чем Сашка Русаков.
Кольцов этих мыслей устыдился и пошел искать портрет Насти.
Он оказался рядом, как и все изображения ребят. На них он собирался глянуть мельком, но у портрета Кагавы невольно остановился. За Джоном сзади стояла Юстина.
– Вот у них до чего дошло, я их уже совсем по отдельности не воспринимаю!
Семка вздохнул, и у него перед глазами промелькнула целая история.
Когда Джон появился в интернате, то сразу приглянулся Кольцову. Наверное, оттого что был едва ли не самой полной его противоположностью. Джон вроде тоже готов был на дружбу, но тут возникла Юстыська. И Джон перестал замечать кого бы то ни было, а уж Семен, которого Поборски отчего-то с ходу невзлюбила, для него перестал существовать сразу.
То есть они не ссорились, нормальные отношения поддерживали, но Семен чувствовал некоторое отчуждение, что ли. При этом слегка завидовал японцу.
Джон не был красавцем, но так красиво начал ухаживать за Юстиной, что все девчонки захотели оказаться на ее месте! Он мигом выучил сотню, если не больше, польских слов и ловко вставлял их в разговоре. Цветы дарил, не стесняясь, при всех! Какие-то икебаны составлял и толково объяснял, что они означают. На объяснения собиралось много народа, а Юстина оказывалась в центре внимания и просто наслаждалась этим. Ну и само собой, Кагава всегда готов был помочь ей хоть в чем. Кидался по мановению пальца, но умудрялся сохранять солидность.
Семен ни за что бы так не сумел. И стеснение побороть не смог бы, и не побояться насмешек. Тили-тили тесто… Тогда не смог бы! Но сейчас он уже другой человек. Вот только… Вот только стоит ли дарить цветы? И всякое прочее. И вообще, Настя – не Юстина.
Он наконец шагнул к Настиному портрету. И понятное дело, простоял возле него вечность. Удивляясь, что у Насти на лице то появляются, то исчезают жесткие складочки возле губ. Какие-то ненастоящие, словно их кто-то пририсовывает на портрет, написанный масляными красками, простым карандашом. Пририсует и тут же сотрет. И снова пририсовывает.
На самом деле их на Настином лице не было, так к чему бы это? Ну конечно! Он же сам однажды подумал, что Настя напускает на себя вид человека, для которого сильные эмоции не более чем недопустимая роскошь. Нет, она могла и умела шутить, переживать за друзей, проявлять заботу. Речь не об этом. Просто сейчас Семка как никогда остро ощутил, что стоит хотя бы намекнуть, что она ему нравится, он услышит в ответ: «Нашли время для ерунды, капрал!» И, пожалуй, это будет обиднее, чем любая насмешка. Потому что точно будешь знать – не помогут тебе, Семен, ни пластические операции, ни подвиги, ни даже цветочки. Есть, правда, одно утешение – они никому другому тоже не помогут.
Были среди библиотечных находок еще всякие мелочи, по большей части бестолковые. Результаты некоторых он и понять не сумел, а то и вообще не знал, были результаты или нет. Другие результаты и проявления последствий «чтения иностранной литературы» его смешили или удивляли.
Но больше всего его удивило лечение огневиков. Те попросили разрешения зайти в гости к нему в голову. Семка обрадовался, что навел там хотя бы относительный порядок, и впустил гостей, а те с ходу принялись учить его выбирать и читать самые нужные и полезные для него книги. Из тех, что принесли, и из тех, что у него уже были. Даже Монстр, проживавший под Островом и много им насоливший, оказалось, оставил полезные записи. Потом потребовали сдать экзамен по выученному. Семен кое-что перечитал, применил нужное, проделал некоторые хитроумные манипуляции с полученными промежуточными результатами и добился нужного конечного результата. Вот после этого ему и дозволили лечить себя. Под присмотром он сделал то, что огневики считали самым главным, а дальше он мог действовать сам, самостоятельно проводить нужные лечебные процедуры. А доктора обещали его навещать.
Вот после этого Семен Кольцов, как ни желалось ему увидеть товарищей, заснул по-настоящему и проспал часов тридцать с гаком. Пока его не разбудили голод и всякие другие человеческие потребности. И еще нечто очень приятное, что он во сне толком не осознал.
Семен открыл глаза.
17
Он лежал не в своей келье, а в чужой. Укрытый замечательным армейским одеялом. Наличие настоящего одеяла его до сих пор радовало не меньше, чем настоящая земная еда. Которую сейчас они использовали лишь как добавки к рациону из местных продуктов. Сублимированные консервы стоило беречь для переходов, для разведывательных вылазок и прочих случаев, когда требовалось готовить и есть как можно быстрее.
Но не наличие одеяла доставило ему до ужаса приятное ощущение. Рядом с его ложем сидела и спала Настя. Вот ее рука, державшая его руку, и показалась ему чем-то запредельно замечательным. Рука была шершавая, в мозолях, царапинах и ссадинах. Но такая приятная! И уж, конечно, Настя взяла его за руку не из каких-то там глупых соображений, а явно чтобы измерить пульс. Тут-то Настю и сморил сон. Но все равно было жутко приятно.
