Через старую стену слышались звуки кинофильмов. «Синдбад Мореход». «Рукопись, найденная в Сарагосе». «Жестокий романс»… Наша любовь происходила под звуки кино. Фон, надо сказать, возбуждающий! Особенно если гоняли французские мелодрамы.
Во дворе дома находилось музыкальное училище, без конца настраивающееся и пиликающее. Однажды в этом дворе один мужчина убил другого топором. Мертвый долго лежал на асфальте. Мы с Веткой подошли к нему, рассматривая с интересом и сожалением. Вокруг царило музыкальное мракобесие, человеческая смерть намекала о глубинах гармонии.
По домам мы расходились с музыкой, по очереди передавая друг другу переносной магнитофон (заграничного производства). Шел мокрый снег, покрывавший проспект имени Ленина скользкими лепешками. Брызги от них неопрятно разлетались под колесами, башмаками. Не самое лучшее время для прогулок, но мы находились в хорошем расположении духа. Наши одноклассницы громко смеялись.
В телефонной будке возле Дворца бракосочетания в нелепой позе стоял какой-то мужик – прилип к стеклу лоснящимся затылком и уперся ногами в основание будки, чтоб не упасть. Воротник плаща сбился в мокрую бесформенную тряпку, галстук вываливался на брезентовый лацкан, но мужик тут же вставлял его обратно за пазуху. Он говорил в телефонную трубку:
– Оля, я все еще здесь. Я возьму мотор…
Чувствовалось, что мужик стоит тут очень давно, привык к своему прозрачному жилищу и поехать к Оле ему так же трудно, как и прекратить разговор.
Мы подошли к будке, переговариваясь на секретном молодежном наречии. Барельефы зданий в белой известке грудились и гордились собой, отсыревая. Наши дамы перешли на противоположную сторону улицы к другому телефону-автомату. Надо было позвонить родителям и сказать, что задерживаемся. Мы остались около загса. Разглядев мужика, насмешливо на него уставились. К тому времени он уже сидел на корточках, провод натянулся и был готов оборваться.
– Оля, я все еще здесь. Ты мне не веришь?
Мужик повернул голову, лениво, без всякого интереса поглядел на наши американские джинсовые брюки. Повернулся обратно, продолжая кивать голосу в телефонной трубке, оставив нас без внимания. Его интересовал только разговор с женщиной.
– Оля, я хочу тебе сказать очень важную вещь, – произнес мужчина. Но дальше я разобрать не смог: Штерн со скрежетом просунул в будку включенный на полную мощность магнитофон, изрыгающий визг великого Роберта Планта.
Я перешел на другую сторону улицы. Дамочки по очереди оповещали родителей, что задержатся. Я забрал у них телефон и позвонил домой. Трубку взяла мать. Она кашляла так долго, что я подумал не возвращаться домой вовсе.
– Я был на новоселье у невесты. Скоро к ней перееду.
Мне хотелось сказать еще какую-нибудь нелепость, но Мэри дернула меня за рукав, показывая глазами, что у Штерна с Сашуком что-то происходит.
Я почти бегом пересек Ленина и вернулся к приятелям. Асфальт в снеговой каше скользил, но я держался на ногах более-менее крепко. Такси, затормозившее перед светофором, занесло. Машина встала поперек проспекта. Город к тому времени опустел, движение стихло.
Штерн и Лапин замерли в боевых стойках, изготовившись к драке. Они сохраняли равновесие лучше, чем их противник. Ханыга, выкуренный из телефонной будки, прижался к стене и моргал мутными глазками. Под его пшеничными, вросшими в нос усами поблескивала желтая коронка. Серая кепка лежала на земле: кто-то из товарищей уже успел приложиться к его физиономии. Я подошел к магнитофону, уменьшил громкость и отнес на безопасное расстояние.
– Зачем ты нагнетаешь ядерную обстановку? – спросил Женька Штерн и вынул из кармана ножик с выбрасывающимся лезвием, который я дал ему на сегодня поносить.
Я знал, что финка сломана и Штерн вынул нож лишь для устрашения.
Мужик стоял, рассматривая свою размокшую обувь. Поискал в кармане мелочь и снова двинулся к телефону. Чуть не наступил ногой на свою кепку. Разозлившись, достал из кармана плаща бутылку розового портвейна. Разбил ее об угол здания и со значением направил на нас горлышко с хищными осколками.
Мы зарычали и начали постепенно сужать круг. Мужик двинулся в сторону Штерна, но тот напугал его пронзительностью свиста. Хмырь не ожидал такого резкого звука, отпрянул к зданию, но в последний момент конвульсивно дернулся и всадил стеклянную «розочку» прямо в горло Сашуку. Для верности повернул ее, выдернул, отбросил в сторону и ринулся к автобусной остановке. Мы вместе с Женькой побежали за ним, скользя по образовавшейся гололедице, но тут же вернулись на крики женщин.
Сашук лежал, свернувшись на асфальте, и хрипел что-то угрожающее. Мэри окунулась в истерику, колотила худыми кулачками о стекла будки и бормотала невнятицу. Ворона помогла мне перемотать Сашуку горло своим длиннющим вязаным шарфом. Мы вместе со Штерном потащили его к ней домой – Воронин отчим был медицинским работником. Она обогнала нас, добежала до квартиры, и когда мы донесли ношу до подъезда, дядя Витя уже ждал внизу.
Мы подняли Сашука на четвертый этаж. Тот уже был без сознания. Сняв окровавленный шарф с шеи, я заметил, что он, почти умирающий, успел прокусить и порвать шерстяную вязку в двух местах.
Трамвайные рельсы блестели под фонарями. Из-за дощатой тьмы, клубившейся по обочинам, пути казались бесконечной прямой аллеей, идущей то в гору, то с горы. Где-то далеко лаяли недобрые собаки. Камни между шпалами, намертво примерзшие к грунту, скрипели, соскальзывая с подошв. Мы шли к первой городской клинике, куда должны были отвезти Сашука. Мэри продолжала хныкать, мне почему-то казалось, что она чрезмерно трагична и просто использует свою слабость. Я стыдился подобных мыслей, потому что с каждой минутой эта девушка нравилась мне все больше. Я начинал понимать, что рифма «любовь» и «кровь» появилась в родном языке не случайно. Что форс-мажорные обстоятельства, в которые мы попали, дают нам шанс на свободу, и мы можем ею воспользоваться.
Штерн вернул меня на землю напоминанием, что завтра мы должны принести Еловикову и Козлову три бутылки водки. Нас ожидали разборки с мордобоем за зданием школы. Мы платили оброк местным блатным уже около года и никак не находили способа избавления. История с Сашуком могла помочь и здесь: оттянуть час расплаты.
В больнице сказали, что Сашука привезли в состоянии клинической смерти и сейчас он находится в реанимации. Возвращаясь домой, мы с Женькой решили расспросить его, что он чувствовал, находясь на том свете. Мэри не нравилась обыденность наших интонаций, но рыдать она перестала. Мне удалось поцеловать ее холодные щеки и лоб, когда мы прощались у ее сумрачного подъезда. Я помню незнакомое еще возбуждение бессонной ночи, безнаказанности и самоуправства, которое дает мимолетное соприкосновение со смертью. Когда я вернулся домой, то долго сидел в кресле, положив на колени свои руки. Я смотрел на голубые кровеносные сосуды, пока за окном поднималось солнце.
Недели через две Сашук попросил березового сока. За время пребывания в больнице он не капризничал, писал письма, где жаловался, что отлежал спину. «Моя спина – сволочь», – писал Сашук, и мы радовались тому, что он не изменился. Он с удовольствием описывал соседей по реанимации – рядом с ним лежали три жертвы мотоциклетной катастрофы. Мужчина, на которого он, придя в сознание, блеванул кровью, умер. Сашук писал, что рад его уходу: тот был очень вшивым. Мы передали другу книгу про Незнайку на Луне – он ликовал и благодарил: «Незнайка» оказался его «библией».
