Дама упала в обморок. Мужик подхватил ее и бережно положил прямо на бетонных ступенях.
– Кто разрешил? – заорал Пряхин. – У нас здесь контрольно-пропускная система. Режимное учреждение. Вы мешаете мне работать!
– Ты совсем охерел, Макс, – сказал я Пряхину.
Помещение судмедэкспертизы располагалось в подвале первого корпуса медицинского института – красного кирпичного здания, отстроенного еще в девятнадцатом веке. Мне всегда казалось, что именно здесь я и родился, хотя для этого существуют родильные дома. К Пряхину наведывался уже который раз для ознакомления с работой санитара. Школа подходила к концу, и я подумывал поступить на медицинский. Меня в те годы почему-то привлекала профессия психиатра.
Пряхин смягчился и подошел к родителям покойника.
– Вы меня извините, – он немного покашлял в ладошку, – но православие самоубийства не одобряет… Я ему, – Пряхин махнул в сторону покойника, лежащего на полу, – сделаю формалиновую маску. Завтра будет как новенький. Розовый, как пупс.
Старик сидел на ступенях и машинально гладил жену по голове с редкими седыми волосами. Испортил прическу. Случайно наступил на шляпку, лежавшую тут же на ступенях. Глаза его округлились, приняли стеклянный вид. Казалось, он не может их закрыть. Старик вздрагивал всем телом и судорожно глотал слюну.
– Жмурика надо бы описать, – сказал Пряхин. – Ко мне вчера приходила Людка. Не успел. Принеси клеенку. Да, на подоконнике.
Женщина продолжала лежать у старика на коленях, так и не придя в себя. Мы втроем положили ее на каталку. Пряхин вместе с отцом покойника поехали в реанимацию. Я остался один в запахе формалина и разложения. Самоубийца по-прежнему лежал в заломленной позе. Я сел на корточки и выровнял положение его головы. Прикрыл глаза. Они у парня были бессмысленные и голубые.
За низкими окнами под потолком зеленела трава с редкой россыпью одуванчиков. Иногда проскальзывали ноги прохожих в туфлях, кедах и босоножках. Все три наши холодильника были забиты под завязку. Куда положить новенького, мы с Пряхиным не знали. Я закурил, задумчиво бродя по мрачному помещению судебки, окрашенному масляной краской в депрессивный болотный цвет.
На секционном столе лежала молодая голая брюнетка с короткой стрижкой. Я встречал ее в городе и сейчас, увидев обнаженной, жалел, что не нашел возможности познакомиться раньше. Полистал журнал регистрации трупов: ни одной знакомой фамилии. Это меня порадовало. Я уже было хотел включить телевизор, как вернулся Макс. Вид у него был растерянный.
– Его вроде как повесили, – сказал он. – Только что разговаривал с ментами. – Пряхин устало вздохнул. – А я хотел отправить его к патологоанатомам. Механическая асфиксия. Че тут думать?
Мне стало его немного жалко. Он совсем свихнулся на своей работе.
– Главное – не подцепить какую-нибудь заразу, – переключился он. – Туберкулез, гепатит… Чего тут только нет. Особенно от бомжей. Я недавно подцепил вшей от одного гастролера.
– Ты, главное, не нервничай, Макс, – сказал я. – Работа есть работа.
В подвал ворвался судмедэксперт Вереняев, трясущийся от злости.
– Я посажу тебя! – закричал он. – Ты уволен. Старуха уже двадцать минут как в коме. Иди, падла, откачивай ее!
Пряхин в ответ принял картинную позу. Засунул руки в карманы, поставил правую ногу на ящик из-под пива.
– А я и сам давно хочу уволиться, Вячеслав Петрович. Я с первого дня знал: с вами мы не сработаемся!
Вереняев зыркнул на Макса волком, но ничего не сказал. Прошел к своему кабинету, долго ковырялся ключом в замочной скважине.
Пряхин посмотрел в сторону покойника, поддельно сплюнул.
– Пнешь мертвого – умирают живые, – пробормотал он. – Диалектический материализм, нафик. – Правильно я говорю? – обратился он ко мне с бравадой.
В Университетской роще я сорвал ветку сирени и отправился к своей возлюбленной Иветте. Город тонул в благоухании цветов и порхании бабочек. Я еще не знал, что через пять лет в этом здании из красного кирпича умрет мой второй по счету дед. Мы с мужиками, командированные от военной кафедры, будем грузить какие-то бревна, когда его пронесут на носилках в этот же морг. И я издалека его не узнаю. Пряхин к тому времени будет служить Отчизне в далеком Кандагаре.
Бритая
Сейчас бы нас называли прицеперами. Электричек, метро, скоростных поездов тогда не было, и нам приходилось довольствоваться трамваями. Их житейская тихоходность, похожий на моряцкие склянки звонок в совокупности с панибратской толкотней в салоне внушали мысль о легкодоступном и даже безопасном героизме. Мы хотели быть героями, не иначе. Прицеп назывался «колбасой». Мы катались на «колбасе», колбасили и колбасились.
На сверстниц наша акробатика впечатления не производила. Они считали нас «недоразвитыми». Народ ругался, менты и дружинники порывались нас остановить, но их потуги носили демонстрационный характер. До нашего катания никому не было дела. Мы катались для собственного удовольствия и спортивного азарта. По двое, по трое. Иногда выбирали далекие маршруты и катались для туризма и краеведения.
Конечной точкой наших трамвайных перемещений обычно был спортивный зал одной средней школы у рынка, куда мы ходили со Штерном и Гончаровым в секцию волейбола. Лапин занимался спортивной греблей – с ним мы катались на «колбасе» в индивидуальном порядке.
В тот вечер я ехал с тренировки один. Весенняя свежесть отдавала апрельскими заморозками. В наплывах льда, съежившись, застывали прошлогодние листья и кленовые вертолетики. Стук колес по рельсам бил в позвоночный столб и заставлял меня клацать зубами. К тому времени я сменил шнурованный советский мяч на польский, что соответствовало второй ступени в иерархии юношеского волейбола. Мяч лежал в сетке-авоське, прицепленной за запястье, и не мешал оседланию прицепа. Главной фишкой было вскочить на «колбасу» неожиданно. После того, как трамвай уже начал движение. Иначе могли поймать.
Я ехал на «колбасе» в направлении Лампового завода, машинально спешивался на остановках и, выбрав правильный момент, так же машинально запрыгивал на прицеп. Мне было о чем подумать. Я размышлял о живородящих аквариумных рыбах, ценности телефонных трубок, оборванных в автоматах, самострелах и духовых ружьях, о бомбах из карбида и свинцовых кастетах. В моих мечтах маячили японский волейбольный мячик «Микаса» и пластинка группы «Бони-М». Я размышлял о реализации своих планов.
Вдоволь накатавшись по городу, не знал, чем заняться. Пошел в сторону общаг. Одиночество того вечера подвигло меня к подростковому вуайеризму, заключавшемуся в подглядывании в женские душевые. Обычно мы делали это с друзьями, но сегодня я решился на самостоятельный шаг. Вариантов было немного. Если студенческая душевая находилась на первом этаже, можно было залезть на подоконник и заглянуть в форточку. Можно было просто стоять у изогнутых матовых стекол и по расплывчатым дамским формам домысливать реальность. Мы с Гончаровым предпочитали дырки, проковырянные в досках, которыми заколачивали душевые в полуподвалах. Дырки затыкали, замазывали, прикрывали фанерными заплатами, но они появлялись на окнах вновь и вновь с маниакальным постоянством. В подвальном приямке девятиэтажки находился один из таких пунктов наблюдения, и я направился туда, следуя древнему инстинкту и любопытству.
