Я достал его из коляски и долго держал на руках. Катька тоже прижалась ко мне, обхватив за ногу. Новая нянька стояла поодаль, опираясь на Гришкины костыли, и виновато улыбалась.
Когда мы добрались до дома, было еще светло. Я выгрузил чемоданы и рюкзаки, вытащил сына из автомобиля. Я понимал, что мне придется таскать его на руках как минимум месяц. Катька побежала знакомиться с сестрой, а я перенес мальчика на берег озера, в котором, как мне показалось, в тот вечер начала прибывать вода. Салатовый, изумрудный, оливковый, грушевый, нефритовый, травяной мох островками покрывал береговую полосу нашего причала, и я положил сына на этот мох: лучшее, что мог сделать. Гришка пополз по мягкому плюшевому покрову, приподняв тело на руках, словно собирается отжиматься. Он мял мох ладонями, прижимался к нему щекой, целовал, нюхал, вырывал из земли… Он увидел нечто самое настоящее и лучшее, с чем встречался за последнее время.
Пистолет
Люди, убитые из огнестрельного оружия, кардинально отличаются от прочих жмуриков. Автоматная очередь напрочь вышибает дух. Умершие естественной смертью или зарезанные ножом некоторое время сохраняют признаки жизни. С ними хочется поговорить, взять их за руку, погладить по голове. Я люблю говорить с людьми.
С ребятами, расстрелянными у нас во дворе, говорить не хотелось. Они лежали вдоль поребрика с нелепо заломленными конечностями, оголенными животами, странными злыми улыбками. С некоторых слетела обувь – туфли-лодочки. Этикет тех времен позволял носить туфли с хорошим спортивным костюмом. Поражал цвет лиц. Землисто-серый, даже зеленый. Красивая породистая девушка в мамашином оренбургском платке сидела на корточках перед одним из убитых и напряженно молчала.
Был солнечный морозный полдень. Дети возились на площадке, на лавочках у подъезда с растерянным или важным видом сидели пенсионеры. Двор был оцеплен братвой. Входить и выходить можно было лишь по предъявлении паспорта с пропиской. Полный молодой кавказец в бежевой кожаной куртке руководил процессом.
Я побродил вдоль дома, насобирал штук двадцать гильз от «калаша» и положил их в карман. Вдова недобро посмотрела на меня, но я лишь вздохнул в ответ. С убитым знаком не был. Мой приятель, бывший биатлонист, подрабатывал у Кукаева, но в детали бизнеса я не вникал.
Подруга, которой я как-то привез белье из Милана, хвалилась, что сделала Олегу минет в казино, под игральным столом. Интересничает, подумал я. Ревности это во мне не вызвало. Роднее с Кукаевым мы не стали. Он был каталой. Авторитет, беспредельщик. Его могли убить воры, которых он в грош не ставил. Я никогда ничего не понимал в этом.
– Аппендицит? – спросил я вдову, сообразив, что несколько раз встречался с ней в баре.
Она смотрела в упор на живот мужа. В черных легинсах, черных блядских ботфортах до колен, эта блондинка была эффектной, разве что излишне хищной. Я не знал, что она замужем за бандитом. Такая женщина может быть замужем за кем угодно.
– Да, – кивнула она. – Аппендицит. Какой дебильный шрам…
Ко мне тут же подошли два бойца и скрутили руки. От одного из них разило свежевыпитым вискарем.
– Ты его знаешь?
– Конечно, – улыбнулась женщина. – Займитесь делом, бараны.
Вечером следующего дня нас с Богдановым положили на капот менты. Вчера их инициативу притушили. Допустили к трупу только ночью. Хлопцы занимались собственным расследованием. Теперь менты наверстывали упущенное.
Богданов – трогательный богобоязненный человек – забрел ко мне в гости. Мы выпили бутылку болгарского бренди и отправились догоняться в кафе «Уют», открывшееся несколько дней назад на соседней улице. Бармен оказался разговорчивым и смазливым. Беседовали о гибели героя нашего времени, в разговоре всплывали живые подробности. Более охотно он рассказывал о своем процветании: оно виделось не за горами.
– У нас такая крыша, – чванливо приговаривал он. – Такая крыша…
– Вот моя крыша, – сказал я, достал из кармана короткоствольный германский револьвер девятого калибра и звучно крутанул барабан.
Посмотреть его парню не дал, сказав:
– У тебя уже есть крыша.
Мы засмеялись и включили популярную музыку «Modern Talking».
– Главное, что это нравится женщинам, – шутили мы. – Чего только не сделаешь для женщин.
Я ловил такси для Богданова, когда одна из машин без опознавательных знаков остановилась и оперативники киношно выскочили из нее.
– Удостоверение покажи! – заорал я, когда они защелкнули за спиной наручники.
Мент достал ксиву и положил ее мне на глаза.
– Это студенческий билет, сука!
Нас мурыжили часа два. Выясняли данные. Заставляли приседать и доставать указательным пальцем до кончика носа. У меня с собой был паспорт. У Богданова нет. Поэтому его отправили в клетку, а у меня конфисковали что положено и отпустили. Первым делом я пошел в кафе «Уют» – познакомиться с барменом поближе. На двери висел амбарный замок. Я даже не стал ломиться, хотя имел в этом деле некоторый опыт. Подумал написать этому хрену что-нибудь на стене, но обломок кирпича, который я подобрал на улице, оставлял лишь жалкие царапины.
Я позвонил Наташке и сказал, что Богданова забрали в ментовку случайно и их семейная жизнь скоро наладится.
Мне хотелось нежности, женского внимания и свежего воздуха. От хамства устает даже хам. Я купил бутылку «Метаксы» и поехал к Алене. Она, как ни странно, была рада моему утреннему визиту.
– А с меня вчера во дворе сняли шубу, – криво ухмыльнулась она. – У тебя есть кто-нибудь по этой части?
Я пожал плечами:
– А как они выглядели?
– Дети. Но их было много.
Мы сели на кухне, разглядывая друг друга. Алена сделала чай и достала из холодильника банку клубничного варенья.
– Твоего коньяка уже нет, – победоносно сказала она.
– Как это?
Она хорошо меня знала и действовала строго в соответствии с представлениями о женской роли в жизни мужчины. Я начал было, что только меня избили менты, но понял, что изобразить из себя жертву не смогу.
– Я уезжаю в Америку, – сказал я. – К другой женщине.
– Ну, ты же вернешься, – улыбнулась она.
Мы ушли в спальню на час-полтора. В доме было много маленьких дымчатых котят на продажу, и они смешно бродили по нашим телесам. Я заставлял котят целовать Аленину грудь. К другим органам она их не допускала. Пушистые дикари мешали счастью. С какого-то момента они стали мне интереснее женщины.
– Котики, где мой коньяк? – запричитал я. – Вы знаете все в этом доме.
– В шкафу стоит твой коньяк. Под шубой. У меня было две шубы.
Часам к одиннадцати мы сели завтракать и обсуждать хрень бытия. Мне нравилось, что у Алены так все аккуратно на кухне. Жаль, что меня никогда не интересовали вопросы быта и приема пищи. Я рассказывал ей о своих обидах. Обиды были детскими.
