— Где-где?
— Завтра я тебя отвезу и все покажу. На пьяцца Артисти.
Лилу в долю секунды пронзило воспоминание о давнем разговоре с Микеле. Я купил квартиру в Вомеро, на пьяцца Артисти. Если хочешь, съездим туда, и я все тебе покажу. Я выбирал ее и думал о тебе. Можешь делать там что хочешь. Читай, пиши, изобретай что в голову взбредет, спи, смейся, занимайся с Ринуччо. Все, что мне нужно, — это смотреть на тебя и слушать, что ты говоришь. Не веря своим ушам, Лила покачала головой.
— Ты и правда дерьмо, — сказала она.
113
Лила забаррикадировалась в детской и стала размышлять, что делать. К родителям она ни за что не вернется; у нее своя жизнь, и она не собирается менять ее на покорное дочернее существование. Рассчитывать на брата не приходилось — Рино совсем слетел с катушек; из мести к Стефано лупил жену и бранился с тещей; он и правда был в отчаянном положении: без гроша в кармане и весь в долгах. Оставался Энцо. Ему она всегда доверяла и продолжала доверять, хотя он ни разу не пытался с ней встретиться, а теперь, говорят, и вовсе уехал из квартала. «Он обещал вытащить меня отсюда», — говорила она себе. Но тут же сама себя одергивала: не надо, мало ему неприятностей. Боялась она не мужа — Стефано отказался от нее, да и вообще он трус, хоть и силен как бык. Лила боялась Микеле Солару. Не сегодня и не завтра, но он возникнет в ее жизни, и, если она перед ним не склонится, ей придется дорого за это заплатить — ей и тому, кто осмелится ей помочь. Она должна исчезнуть с его горизонта, и исчезнуть самостоятельно, никого не вовлекая в свои дела. Ей надо найти работу — любую работу, лишь бы хватило на крышу над головой и было на что кормить сына.
При мысли о сыне ее покинули остатки сил. Что останется в памяти Ринуччо от прошедших лет? Какие слова и картины? Он слышал много всякого, от чего она не сумела его оградить. А слышал ли он ее голос, когда она еще носила его в своем чреве? Какой отпечаток это время оставило на его нервной системе? Что он чувствовал — любовь, равнодушие, тревогу? Как вообще можно защитить ребенка? О нем надо заботиться. Его надо любить. Его надо учить. Надо убрать с его пути все, что способно нанести ему травму. «Его родного отца я потеряла, — думала она, — он и не знает о его существовании и никогда его не полюбит. Стефано, хоть и не был ему отцом, немножко любил его, но теперь продал нас обоих ради другой женщины и своего родного сына. Что будет с моим мальчиком? Ринуччо уже многое понимает. Он знает, что, если я выхожу из комнаты, я никуда не исчезаю и продолжаю быть с ним. Он играет с разными предметами, умеет притворяться, понимает разницу между тем, что внутри, и тем, что снаружи. Он самостоятельно ест, пользуясь ложкой и вилкой. Он собирает и разбирает игрушки, меняет их форму. Он говорит уже не отдельными словами, а целыми предложениями. На итальянском. Он больше не говорит про себя: „он“, он говорит: „я“. Он знает буквы и может сложить из них свое имя. Он любит яркие краски. У него веселый нрав. Но сколько всего он навидался! Отец у него на глазах бил меня и осыпал ругательствами. Я у него на глазах била посуду и осыпала ругательствами мужа. На диалекте. Нет, больше мне нельзя здесь оставаться».
114
Лила выходила из комнаты только тогда, когда в доме не было ни Стефано, ни Ады. Она готовила еду Ринуччо и что-нибудь перехватывала сама. Она знала, что о них уже судачит весь квартал, и ничего хорошего люди не говорят. Как-то ранним ноябрьским вечером раздался телефонный звонок.
— Я буду у тебя через десять минут.
Она узнала этот голос и даже не очень удивилась.
— Хорошо. — И тут же добавила: — Энцо!
— Да?
— Ты не обязан.
— Я знаю.
— За всем этим стоят Солара.
— Плевал я на Солара.
Он пришел ровно через десять минут. Поднялся в квартиру. Лила сложила свои вещи и вещи Ринуччо в два чемодана. Украшения, в том числе обручальное кольцо, она оставила на столике.
— Я ухожу отсюда во второй раз, — сказала она. — Но больше никогда не вернусь.
Энцо рассматривал квартиру, в которой никогда раньше не был. Лила дернула его за рукав:
— Идем скорей, вдруг Стефано нагрянет?
— Ну и что? — ответил он.
Энцо разглядывал предметы, которые казались ему ценными: вазу, пепельницу, столовое серебро. Он перелистал блокнот, в который Лила записывала, что нужно купить в дом и для ребенка. Потом он бросил на нее вопросительный взгляд и спросил, хорошо ли она подумала. Он объяснил, что нашел работу на заводе в Сан-Джованни-а-Тедуччо и снял квартиру — три комнаты, но кухня темновата.
— Такой роскоши, как со Стефано, — добавил он, — у тебя больше не будет. Я не смогу тебе ее дать. — Он немного помолчал, а потом спросил: — Может, ты боишься? Может, ты все-таки не уверена?
— Я совершенно уверена, — ответила Лила, торопливо подхватив на руки Ринуччо. — И я ничего не боюсь. Пошли отсюда.
Но Энцо все медлил. Он вырвал из блокнота листок и что-то на нем написал. Листок он положил на стол.
— Что это?
— Адрес в Сан-Джованни.
— Это еще зачем?
— Мы же не в прятки играем.
Наконец он взял чемоданы и начал спускаться по лестнице. Лила заперла дверь, оставив ключ в замке.
115
Я ничего не знала про Сан-Джованни-а-Тедуччо. Когда до меня дошла весть, что Лила переехала туда с Энцо, единственное, что мне вспомнилось, — это то, что там располагалась колбасная фабрика отца друга Нино, Бруно Соккаво. Это воспоминание всколыхнуло во мне горькие чувства. Я уже давно не думала про то лето на Искье, а тут вдруг осознала, что счастливые картины, оставшиеся от того времени, давно поблекли, а все, что случилось тогда неприятного, напротив, проступило отчетливее. Звуки и запахи, связанные с тем летом, вызывали во мне отвращение, но, как ни странно, мучительнее всего — до слез — было вспоминать про вечер на пляже с Донато Сарраторе. Лишь непереносимая боль, причиненная тем, что происходило между Лилой и Нино, могла объяснить, почему приключение с Донато доставило мне удовольствие. Спустя время я поняла, что мой первый сексуальный опыт — в темноте ночи, на холодном песке, с жалким ничтожеством, да еще и отцом человека, которого я любила, — был катастрофическим. Память о нем заставляла меня содрогаться от стыда, и этот стыд был далеко не единственным, который жег меня изнутри.
День и ночь я работала над дипломом и приставала к Пьетро, вслух зачитывая ему готовые куски. Он с готовностью слушал меня, покачивая головой и наизусть цитируя отрывки из Вергилия и других авторов, которые могли мне пригодиться. Я записывала каждое его слово, а потом раздумывала над своими записями, все больше раздражаясь. Меня раздирали противоречивые чувства. Я нуждалась в помощи Пьетро, но мне казалось унизительным просить его о ней. Я была ему благодарна, но словно бы через силу; особенно меня бесила его манера вести себя так, чтобы я не чувствовала себя перед ним обязанной. Больше всего я боялась встреч с научным руководителем, который у нас с Пьетро был один; иногда он принимал нас вдвоем, иногда я приходила на консультацию перед Пьетро или сразу после него. Нашему профессору было лет сорок; это был серьезный, внимательный, порой даже любезный человек. Я отлично видела, что к Пьетро он относится так, будто у того уже есть своя кафедра, а ко мне — как к обыкновенной студентке, пусть и отличнице. Часто я от злости, из гордости или боязни признать собственную неполноценность, отказывалась обсуждать с профессором свою работу. Я должна превзойти Пьетро, внушала я себе. Да, он знает кучу всего, но он — просто серость, лишенная всякого воображения. Методичность, с какой он работал и к какой пытался приучить меня, казалась мне свидетельством его ограниченности. Зато я без конца перелопачивала написанное, хваталась за вроде бы свежую идею и переделывала все с самого начала. На консультациях научный руководитель, выслушав меня, одобрял мою работу, но никогда не вдавался в подробности, как будто все это была игра и он соглашался, что играю я неплохо. Я быстро поняла, что Пьетро Айрота — человек с будущим, а я — без.
