— Как я рада за тебя, — прошептала она.
Меня поразил не столько ее жест, сколько ее руки — опухшие, исцарапанные, в засохших болячках. На большом пальце левой руки был свежий, но уже успевший воспалиться порез. Что же у нее под повязкой на правой, подумала я.
— Что у тебя с рукой? — спросила я.
Она отшатнулась от меня и спрятала руки в карманы.
— Ничего. Когда разделываешь мясо, вечно по пальцу попадешь.
— Ты разделываешь мясо?
— Куда поставят, то и делаю.
— Расскажи Бруно.
— Бруно то еще дерьмо. Он появляется здесь с одной целью: затащить кого-нибудь в термический цех и оттрахать.
— Лила!
— Это правда.
— Тебе здесь плохо?
— Мне отлично. Тут доплачивают по десять лир в час за то, что работаешь в холоде.
— Эй, Черулло, две минуты прошли, — окликнул ее напарник.
— Иду, — ответила Лила.
— Синьора Оливьеро умерла, — тихо сказала я.
Лила пожала плечами.
— Она давно болела, все к тому шло.
Заметив, что напарник Лилы нетерпеливо топчется возле тележки, я выпалила:
— Она прислала мне «Голубую фею».
— Что еще за «Голубая фея»?
Я смотрела на нее, не в силах поверить, что она действительно не помнит, о чем речь, но ее недоумение казалось вполне искренним.
— Рассказ, который ты написала в десять лет.
— Рассказ?
— Книгу. Мы называли его книгой.
Лила поджала губы и покачала головой. Она нервничала, потому что ей надо было возвращаться к работе, но при мне продолжала делать вид, что ей на все плевать. Мне было пора убираться.
— Да уж, давно все это было, — сказала она и поежилась.
— У тебя что, температура?
— Нет, все в порядке.
Я порылась в сумке и протянула ей листки. Она их взяла. Я поняла, что она их узнала, но лицо ее осталось бесстрастным.
— Я была самонадеянной дурочкой, — пробормотала она.
Я поспешила заверить ее, что она ошибается.
— Это прекрасный рассказ! — воскликнула я. — Я его перечитала его и поняла, что он никогда не выходил у меня из головы. Из него и родилась моя книга.
— Из этой фигни? — Она громко рассмеялась. — Тогда твой издатель просто чокнутый.
— Черулло, я тебя жду! — крикнул напарник.
— Достал уже, — прошипела Лила.
Она сунула листки в карман и подхватила меня под руку. Мы направились к выходу. Я думала о том, как наряжалась, собираясь к ней, и с какими трудами до нее добиралась. Я воображала, что мы будем делиться воспоминаниями и, утирая слезы, делать друг другу признания. Вместо этого мы пробирались через грязный цех, на Лиле было толстое пальто, провонявшее жиром, а я изображала из себя девочку из хорошей семьи. Я сказала, что ее Ринуччо — просто прелесть, такой умненький, а заодно похвалила ее соседку и спросила, как поживает Энцо. Ей было приятно, что я похвалила ее сына; она согласилась, что с соседкой ей повезло, но, когда я упомянула имя Энцо, ее лицо осветилось.
— Он добрый и щедрый, — сказала она. — Он ничего не боится. По ночам занимается. Он столько всего знает!
Я никогда не слышала, чтобы она о ком-нибудь говорила с таким воодушевлением.
— И чем же он занимается?
— Математикой.
— Энцо?
— Да. Он как-то прочитал книгу о компьютерах, а может, рекламу где увидел, не знаю, но он на них прямо помешался. Он говорит, что компьютер — совсем не то, что показывают в кино. Это не просто цветные лампочки, которые мигают и издают дурацкие звуки. Это в первую очередь язык.
— Язык?
Она посмотрела на меня хорошо знакомым снисходительным взглядом.
— Не тот язык, каким пишут романы, — уточнила она, и в тоне, каким она произнесла слово «романы», мне явственно послышалась издевка. — Это язык программирования. Его-то Энцо и изучает, по вечерам, после того как Ринуччо уснет.
Губы ее потрескались, лицо было измученным, но в голосе звучала такая гордость, что я поняла: этими неведомыми компьютерами увлечен не только Энцо.
— А ты что в это время делаешь?
— Сижу с ним. Энцо сильно устает, если бы не я, он бы заснул. И потом, вдвоем гораздо интереснее. Ты хоть знаешь, что такое блок-схема?
Я покачала головой. Лила сощурилась, отпустила мою руку и принялась рассказывать о своей новой страсти. Во дворе колбасной фабрики, провонявшей жиром и гарью костра, в синей спецовке поверх нелепого пальто, бледная и растрепанная, с израненными руками, Лила вновь ожила, из нее опять ключом била энергия. Она рассказывала мне о двоичной системе счисления, о Булевой алгебре и о каких-то других вещах, о которых я не имела понятия. Ее слова, как всегда, произвели на меня неизгладимое впечатление. Пока она говорила, в моем воображении вставала их убогая квартира: в соседней комнате спит Ринуччо, а Энцо, целый день отработавший «на локомотивах», сидит на кровати, и глаза у него закрываются от усталости; рядом с ним сидит Лила, которая тоже целый день провела возле чанов с кипящей розовой жижей, или за разделочным столом, или в холодильной камере, при минус двадцати градусах. Я словно наяву видела, как они борются со сном, я слышала их голоса: они чертили блок-схемы, стараясь очистить мир от всего избыточного и свести его к двум основополагающим величинам: нулю и единице. Они шепотом, чтобы не разбудить Ринуччо, произносили непонятные слова, эхо которых отражалось от стен нищей комнатушки. Я вдруг осознала, что на самом деле проделала весь этот долгий путь и разыскала ее главным образом потому, что мне хотелось ей показать, что она проиграла, а я выиграла. Она раскусила меня сразу, едва увидев, и теперь, рискуя ссорой с напарником и штрафом, объясняла мне, что я вовсе не выиграла, да и выигрывать было нечего, а ее жизнь по-прежнему полна захватывающих приключений, а время ничего не значит, оно просто идет, и нам действительно надо изредка встречаться и слушать безумную музыку, звучащую в голове каждой из нас и отзывающуюся эхом в голове другой.
— Тебе нравится с ним жить? — спросила я.
— Да.
— Вы собираетесь завести детей?
— Мы с ним не спим.
— Почему?
— Я не хочу.
— А он?
— Он ждет.
— Ты относишься к нему как к брату?
— Нет, он мне нравится.
— Тогда в чем дело?
— Сама не знаю.
Мы остановились у костра, и она кивнула в сторону охранника.
— Имей в виду, — сказала она, — этот тип может заявить, что ты украла кусок колбасы, чтобы тебя обыскать и облапать.
