Пинучча два раза приходила к ней с сыном Фердинандо, которого все звали Дино, но Лила ей не открыла.
Однажды к ней явился крайне расстроенный Рино. Лила впустила его и внимательно выслушала. Он рассказал, что братья Солара злы на нее за то, что она бросила магазин и что обувь марки «Черулло» почти не продается, потому что Стефано думает только о себе и ничего не вкладывает в производство. Когда брат наконец умолк, она сказала: «Рино, ты старше меня, и ты взрослый человек, у тебя жена и сын, поэтому, сделай милость, живи своим умом и прекрати втягивать меня в свои проблемы». Рино обиделся и ушел, но перед уходом еще долго чуть не плача жаловался, что все вокруг богатеют, а он вот-вот потеряет и то немногое, что успел заработать, а все из-за сестры, которой плевать на семью и на то, что в ней течет кровь Черулло, и которая окончательно превратилась в Карраччи.
Даже Микеле Солара собственной персоной пытался нанести ей визит — в первые дни он являлся по два раза на дню, в часы, когда Стефано не было дома. Но Лила ему не открыла; она тихо, стараясь не дышать, сидела на кухне. Дошло до того, что Микеле, встав у нее под окнами, заорал на всю округу: «Ты кем себя возомнила, шлюха подзаборная? Мы с тобой договаривались, а ты меня кинула!»
Запрет на посещения не коснулся только Нунции и матери Стефано Марии, которые окружили Лилу трогательной заботой. Ее больше не рвало, но лицо оставалось сероватого оттенка. Ей казалось, что ее раздуло — не столько внешне, сколько изнутри, словно у нее распухли все органы тела. Ее не отпускало ощущение, что ребенок каждым своим дыханием надувает ей живот, все больше напоминающий пузырь. Ее преследовал давний детский страх, что ее разорвет изнутри и она разлетится на куски. Но потом она вдруг почувствовала, что уже любит это живущее в ней существо, этот нелепый комочек плоти, который в нужный момент выйдет из нее, словно выдернутая за нитку марионетка, и благодаря этому чувству немного пришла в себя. Напуганная собственным невежеством, чреватым ошибками, она принялась читать все, что смогла найти, о беременности, о том, что происходит у нее в животе, и о том, как следует вести себя во время родов. Все эти месяцы она почти не покидала квартиры, не покупала ни новой одежды себе, ни вещей в дом. По ее просьбе мать приносила ей по меньшей мере две газеты в день, а Альфонсо — свежие журналы. Других расходов она себе не позволяла. Как-то раз к ней пришла Кармен и попросила денег. Лила посоветовала ей обратиться к Стефано, потому что у нее не было ни гроша, и та ушла мрачнее тучи. Лилу вообще не интересовало теперь ничего, кроме ребенка.
Кармен затаила на нее дикую злобу. Она так и не простила Лиле, что та бросила ее в новой колбасной лавке, а теперь еще и перекрыла ей доступ к своему кошельку. Но главное ее обвинение, которым она не уставала делиться со всеми желающими, заключалось в том, что Лила вытворяет что ей вздумается: неизвестно куда исчезает, потом возвращается и как ни в чем не бывало продолжает строить из себя синьору, купается в роскоши, а скоро еще и ребенка родит. Будь шлюхой, делала она вывод, и получишь от жизни все. То ли дело она, Кармен, пашет с утра до ночи, еле-еле сводит концы с концами, а беды и несчастья сыплются на нее со всех сторон. Отец умер в тюрьме. Мать свела счеты с жизнью. А теперь еще Энцо! Как-то вечером он дождался, когда она выйдет из лавки, и сказал, что разрывает их помолвку. Коротко и ясно, без всяких объяснений. Кармен побежала жаловаться к брату, и Паскуале отправился к Энцо, выяснить, в чем дело. Но Энцо отказался говорить с ним на эту тему, и с тех пор они друг друга не замечали.
На Пасху я приехала домой и в парке встретила Кармен. Она, рыдая, вывалила мне свои печальные новости. «Дура я, дура, — причитала она. — Зачем только я ждала его из армии? Работаю как вол, а получаю гроши!» Она сказала, что ей все надоело, и тут же, без перехода, принялась поливать грязью Лилу и даже обвинила ее в шашнях с Микеле Соларой, которого и правда часто видели околачивающимся возле ее дома. «Дает кому ни попадя и гребет деньгу лопатой! — шипела Кармен. — Поди плохо устроилась?»
О Нино она не сказала ни слова. Каким-то чудом никто в квартале не проведал об их связи — кроме Антонио, который как раз в тот мой приезд рассказал мне, как отделал сына Сарраторе и как отправил Энцо за Лилой. Но, кроме меня, он никому не обмолвился ни словом и, я уверена, сохранил эту тайну до конца своих дней. Кое-какие подробности о Нино мне удалось вытянуть из Альфонсо; тот слышал от Маризы, что ее брат уехал учиться в Милан. Вот почему, случайно столкнувшись с Лилой на улице в Страстную субботу, я испытала острое чувство удовлетворения: я знала о жизни больше, чем она. Кроме того, меня грела мысль о том, что, украв у меня Нино, она ничего не добилась.
У Лилы уже был заметен круглый живот, на ее худом теле казавшийся каким-то наростом. На лице не наблюдалось свойственного беременным внутреннего сияния; напротив, оно осунулось и приобрело зеленоватый оттенок, на нем выпирали туго обтянутые кожей скулы. Мы обе сделали вид, что ничего особенного не произошло.
— Как дела?
— Нормально.
— Можно мне потрогать твой живот?
— Пожалуйста.
— А что насчет той истории?
— Какой?
— На Искье.
— С этим покончено.
— Жалко.
— А ты чем занимаешься?
— Учусь. У меня своя комната, полно книг. И даже что-то вроде дружка.
— Что-то вроде?
— Ну да.
— Как его зовут?
— Франко Мари.
— А он чем занимается?
— Тоже студент.
— Тебе идут эти очки.
— Это мне Франко подарил.
— А платье?
— Тоже он.
— Он богатый?
— Да.
— Я рада за тебя. А как учеба?
— Вкалываю, не то отчислят.
— Ты уж старайся.
— Я стараюсь.
— Повезло тебе.
— Еще бы.
Лила сказала, что роды ожидаются в июле. Она наблюдалась у того же врача, который предписал ей морские купания. У настоящего врача, а не местной повитухи.
— Не хочу рожать дома, — сказала она. — Боюсь за ребенка. Я читала, что лучше рожать в больнице. — Потом она улыбнулась, погладила живот и произнесла фразу, смысл которой остался не вполне мне ясен: — Я здесь только ради него.
— Как это, приятно чувствовать, что у тебя внутри ребенок?
— Нет, это ужасно. Но я не возражаю.
— Как Стефано, сильно злился?
— Стефано верит только в то, что его устраивает.
— В каком смысле?
— Он считает, что у меня было временное помутнение и я сбежала к тебе в Пизу.
Я сделала вид, что слышу об этом впервые, и удивленно воскликнула:
— В Пизу? Ко мне?
— Ну да.
