103
Примерно в таком состоянии я и застала дела, когда приехала домой на пасхальные каникулы. Я провела в Пизе уже два с половиной года, считалась блестящей студенткой и возвращение в Неаполь воспринимала как тяжкую обязанность, которую продолжала нести, лишь бы не ссориться с родителями, особенно с матерью. Как только поезд приближался к вокзалу, меня охватывала нервозность. Я боялась, что случится что-нибудь неожиданное, что помешает мне вернуться в университет, что я заболею и меня положат в кошмарную неаполитанскую больницу или стрясется еще что-нибудь, из-за чего мне придется остаться дома и помогать семье.
Я провела дома всего несколько часов, а мать уже подробно доложила мне все последние невеселые новости, касающиеся Лилы, Стефано, Ады, Паскуале и Рино. Она сказала, что обувная фабрика на грани закрытия. Вот какое нынче время, добавила она, сегодня ты мнишь себя королем и покупаешь машину, а завтра продаешь последнее и оказываешься в красной книге синьоры Солары. Потом мать с нескрываемым злорадством добавила: «Взять хоть твою подружку! Думала всех перещеголять: шикарная свадьба, большая машина, новая квартира! А ты-то поудачливее будешь, да и покрасивее». Она тут же скривилась, не желая показывать, что довольна, и протянула мне записку, которую, конечно же, прочитала, хоть она и была адресована мне. Лила хотела со мной увидеться и приглашала на обед в Страстную пятницу.
Не только она меня зазывала — я каждый день с кем-нибудь встречалась. Вскоре после разговора с матерью меня окликнул со двора Паскуале. Видно, он решил, что я спустилась к нему не из занюханной родительской квартиры, а прямо с Олимпа, и начал излагать мне свои идеи о положении женщин. Он поделился со мной своими неприятностями и спросил, что, по моему мнению, ему надо делать. Вечером ко мне заявилась Пинучча и принялась изливать свою ненависть к Рино и Лиле. И уж полным сюрпризом для меня стал приход Ады, которая постучала к нам в дверь на следующее утро. Аду снедало смешанное чувство злобы и вины.
Со всеми тремя я старалась держаться отстраненно. Паскуале посоветовала сохранять спокойствие, Пинучче — заниматься сыном, Аде — подумать, так ли уж она любит Стефано. Несмотря на то что отвечала я в основном банальности, случай Ады меня заинтриговал. Слушая ее, я словно читала трудную книгу. Дочь безумной Мелины, сестра Антонио. Я узнавала в ее лице черты матери и брата. Она выросла без отца, ее некому было защитить, она привыкла много работать. Годами она вместе с Мелиной мыла подъезды, каждую минуту ожидая, что у матери случится очередной приступ. Еще совсем девчонкой братья Солара заманили ее к себе в машину и куда-то увезли; можно было только догадываться, что они с ней делали. Ничего удивительного, что она влюбилась в Стефано — своего богатого и ласкового хозяина. Она утверждала, что их любовь взаимна. «Скажи Лине, — шептала она с горящими от страсти глазами, — сердцу не прикажешь! Она ему жена, но только я даю Стефано то, что нужно мужчине. Я и детей ему рожу! Он мой, он больше не ее!»
Я поняла, что она хочет завладеть не только Стефано, но и всем, что к нему прилагалось: лавками, деньгами, квартирой, машиной. Я подумала, что она имеет полное право бороться за лучшую жизнь для себя; все мы в той или иной степени заняты тем же самым. Мне хотелось ее успокоить: Ада была бледна, глаза ее горели. И было приятно слушать, как она меня благодарит; мне вообще нравилось чувствовать себя мудрой провидицей, раздающей советы на прекрасном итальянском, который ввергал в смущение не только Аду, но и Паскуале, и Пинуччу. Так вот для чего нужны экзамены по истории, классической филологии и лингвистике, усмехнулась я про себя; вот для чего я вызубрила тысячи тем и билетов: чтобы на пару часов вернуть покой в их души. Они видели во мне человека со стороны, свободного от предвзятости, с мозгами, простерилизованными наукой. И я охотно взяла на себя эту роль, ни словом не обмолвившись ни о своих страхах, ни о своих собственных безрассудствах. Я не рассказывала им, как тряслась, когда ночью впускала к себе в комнату Франко или проникала в его, как мы с ним проводили каникулы в Версалии, где жили вместе как муж и жена. Я была собой довольна.
Приближалось время обеда, и мое благостное настроение сменилось беспокойством. К Лиле я пошла без всякого удовольствия. Я опасалась, что ей удастся в единый миг опять поставить меня на место, заставив усомниться в своих достижениях. Я боялась, что она покажет мне маленького Дженнаро и я узнаю в нем Нино; я не хотела, чтобы мне в очередной раз напоминали: игрушка, подаренная ей судьбой, могла бы быть моей. Но я зря волновалась. Ринуччо — Лила все чаще звала сына этим именем — понравился мне с первого взгляда. Это был чудесный темноволосый мальчик, пока ничем не напоминавший Нино. Он был похож на Лилу и даже немного на Стефано, как будто она зачала его от них обоих. Сама Лила показалась мне такой слабой, какой я никогда ее не видела. При виде меня у нее на глаза навернулись слезы и она задрожала всем телом, так что мне пришлось крепко ее обнять, чтобы она немного успокоилась.
От меня не укрылось, что она предприняла кое-какие усилия, чтобы лучше выглядеть: наспех причесалась, подкрасила губы. На ней было платье в жемчужно-серую полоску, которое она носила еще до свадьбы, и туфли на каблуках. Она все еще была красива, но лицо у нее как будто раздалось, а глаза уменьшились; можно было подумать, что у нее в жилах течет не кровь, а какая-то мутная жидкость. Она сильно похудела, из-под узкого платья выпирали кости и торчал живот.
Поначалу она делала вид, что у нее все хорошо. Ее обрадовало, что мне понравился ее сын и я с удовольствием с ним поиграла; ей не терпелось показать мне, что уже умеет делать Ринуччо и какие слова знает. Каким-то беспокойным тоном, какого я раньше за ней не знала, она принялась перечислять мне термины, почерпнутые из ее беспорядочного чтения. Она цитировала авторов, о которых я никогда не слышала, и заставляла сына выполнять упражнения, которые она для него придумала. Я заметила, что у нее появилась странная привычка, нечто вроде тика: собираясь что-то сказать, она широко открывала рот и тут же сжимала губы, словно сдерживала рвущиеся наружу чувства. При этом у нее краснели глаза, в них появлялся розоватый отблеск, гаснувший, как только она закрывала рот. Она несколько раз повторила, что если бы ей дали заниматься с каждым ребенком квартала, то уже через поколение здесь жили бы совсем другие люди, не знающие разделения на способных и бездарных, плохих и хороших. Потом она взглянула на сына и расплакалась. «Он порвал все мои книги», — сказала она, вроде бы имея в виду Ринуччо, и показала мне измятые, растерзанные книги. До меня не сразу дошло, что она говорит не о сыне, а о муже. «Он взял манеру рыться в моих вещах, — продолжала она. — Он хочет, чтобы у меня не осталось ни одной собственной мысли. Если найдет что-нибудь, что я без него купила, даже самую ерунду, бьет меня смертным боем». Она встала на стул и достала со шкафа жестяную коробку. «Вот, — сказала она, протягивая мне коробку. — Здесь вся история с Нино. И еще много всего. Я несколько лет это записывала. Там и про тебя есть. Вещи, которых мы никогда друг другу не говорили. Возьми ее, а то я боюсь, что он ее найдет и все прочитает. Я не хочу, чтобы он это читал. Это вообще никто не должен читать, даже ты».
