Конечно, я догадывалась, что речь идет о действительно известных персонах, но я слышала о них впервые в жизни и понятия не имела, что же такого важного они совершили; я абсолютно не разбиралась в тайных пружинах социального престижа. Например, если бы я пришла на экзамен, вызубрив все от корки до корки, а преподаватель вдруг задал мне вопрос: «Вам известно, на каких работах держится мой авторитет, позволяющий преподавать в этом университете?», я бы на него не ответила. А остальные, те, про кого я говорю, это отлично знали. Поэтому меня постоянно сопровождал страх ляпнуть при них какую-нибудь глупость.
Когда в меня влюбился Франко Мари, этот страх поутих. Франко и правда меня воспитывал, и я старательно тянулась за ним. Он был веселым, внимательным к окружающим, дерзким и смелым. Он был настолько убежден, что читал все нужные книги и понимает, что к чему, что говорил невероятно уверенно. Рядом с ним я училась выражать свои мысли и изредка даже вступала в публичную дискуссию. Я была способной ученицей или, по крайней мере, сумела развить свои способности. Иногда благодаря его поддержке я высказывалась даже смелее, чем он, и бывала убедительнее. Но, несмотря на очевидный прогресс, во мне продолжал сидеть страх, что я себя выдам, скажу то, чего говорить не следует, и все увидят, что я выскочка, совершенно не разбирающаяся в самых очевидных вещах. Когда Франко по не зависящим от него обстоятельствам исчез из моей жизни, этот страх усилился. Я получила подтверждение тому, в чем в глубине души никогда не сомневалась. Его богатство, его прекрасное воспитание, его авторитет молодого политика левого толка, его коммуникабельность и смелость, позволявшая ему обращаться к самым уважаемым людям как в самом университете, так и за его пределами, создавали вокруг него своего рода ауру, которая автоматически распространялась и на меня — его девушку и подругу, как будто тот факт, что он в меня влюблен, служил гарантией моих выдающихся качеств. Но после того, как он ушел из университета, его заслуги померкли, и я перестала светить их отраженным светом. Студенты из хороших семей больше не приглашали меня на воскресные вечеринки. Кое-кто снова начал передразнивать мой неаполитанский акцент. Наряды, подаренные мне Франко, вышли из моды и пообтрепались. Я быстро поняла, что присутствие в моей жизни Франко на какое-то время замаскировало мой статус, но не изменило его сущности: я как была, так и осталась для всех чужой. Я принадлежала к числу тех, кто трудится день и ночь, получает отличные оценки и даже пользуется симпатией и уважением, но никогда не сможет претендовать на престиж, доступный другим студентам. Я всегда буду бояться, что скажу что-то не то и не тем тоном, что буду не так одета, что меня уличат в пошлости чувств и неоригинальности мыслей.
107
Должна сказать, что этот период был для меня трудным и по некоторым другим причинам. Все мужское общежитие знало, что я ночую в комнате Франко, что я ездила с ним в Париж и в Версилию, и за мной закрепилась репутация легкомысленной особы. Мне никогда не удалось бы объяснить, чего мне стоило принять идею сексуальной свободы, горячо поддерживаемую Франко; я обманывала себя, лишь бы он поверил, что я так же свободна, как он, и не страдаю от предрассудков. Я не могла повторять за ним то, что он внушал мне, как Новый Завет, например, что худшая разновидность женщин — это так называемые полудевственницы, мещанки, готовые подставлять мужчине задницу вместо того, чтобы заниматься любовью как положено. Я также никому не могла рассказать, что в Неаполе у меня есть подруга, которая вышла замуж в шестнадцать, завела любовника в восемнадцать, забеременела от него, вернулась к мужу и делала еще массу разных вещей — одним словом, объяснить, что по сравнению с бурной жизнью Лилы моя связь с Франко представлялась мне сущим пустяком. Мне пришлось стерпеть немало лицемерных охов и ахов со стороны девиц и сальных шуточек со стороны парней, которые жадно поглядывали на мою пышную грудь. Я довольно развязно отшила некоторых из них, подступавших ко мне со столь же развязными предложениями стать заменой Франко. Встречая мой отказ, они позволяли себе весьма грубые комментарии. Я сжимала зубы и твердила себе, что переживу и это.
Однажды я с двумя сокурсницами сидела в кафе на виа Сан-Фредиано. Мы уже собирались уходить, когда к нам подошел один из моих неудачливых поклонников и громко, чтобы все слышали, сказал совершенно серьезным тоном: «Эй, неаполитаночка, не забудь вернуть мне синий свитер, который я у тебя оставил». Все засмеялись, а я вышла, не сказав ни слова. Но вскоре я заметила, что за мной идет парень, на которого я обратила внимание еще на лекциях, уж больно странно он выглядел. В нем не было угрюмой красоты Нино или веселой открытости Франко. Он носил очки, казался робким и одиноким, у него была густая грива черных лохматых волос, коренастое тело и отчетливо кривые ноги… Он шел за мной до самого общежития и лишь у самой двери решился меня окликнуть:
— Греко!
Ну, значит, он хотя бы знал мою фамилию. Из вежливости я остановилась.
— Пьетро Айрота, — представился он и, смущаясь, произнес передо мной довольно путаную речь, смысл которой сводился к тому, что ему стыдно за своих товарищей, но одновременно он презирает себя за трусость, не позволившую ему вмешаться.
— Вмешаться? Зачем? — с насмешкой спросила я. Меня поразило, что этот лохматый сутулый очкарик, явно не отрывающийся от книг, вдруг решил выступить в роли благородного рыцаря, как когда-то делали мальчишки из нашего квартала.
— Чтобы защитить твое доброе имя.
— У меня нет доброго имени.
В ответ он что-то невнятно пробормотал, судя по всему, извинился, простился и ушел.
На следующий день я специально села на лекции рядом с ним. У нас вошло в привычку подолгу вместе гулять. Меня удивляло, что он, как и я, уже приступив к написанию диплома на тему древнеримской литературы, никогда, в отличие от меня, не произносил слово «диплом», а всегда говорил «работа». Пару раз у него вырвалось и слово «книга» — как выяснилось, он намеревался напечатать ее сразу после окончания университета. Работа? Книга? Какие странные слова. Ему было двадцать два года, но он всегда говорил очень серьезно, сыпал цитатами и вел себя так, словно уже получил преподавательскую должность в университете.
— Ты и правда собираешься печатать свой диплом? — как-то раз недоверчиво спросила я его.
— Если он получится, конечно. — Мой вопрос его удивил.
— И что, все хорошие дипломы печатают?
— А почему нет?
Он изучал вакхические ритуалы, я — четвертую книгу «Энеиды».
— Ну да, все же Вакх интереснее Дидоны, — пробормотала я.
— При правильном подходе любая тема интересна.
Мы с ним никогда не обсуждали современные события, как это часто бывало с Франко, не спорили, поставят ли США ядерное оружие Западной Германии и кто лучше — Феллини или Антониони. С Пьетро мы говорили только об античной литературе. У него была феноменальная память: он сравнивал самые разные тексты, цитируя их наизусть, словно читал с листа, но не важничал и не впадал в менторский тон; для него это была самая животрепещущая тема разговора, учитывая наши общие интересы. Чем теснее мы общались, тем яснее я понимала, что он действительно талантлив и что мне до него далеко; если я высказывалась с осторожностью потому, что боялась ляпнуть глупость, то он говорил с уверенностью человека, обдумавшего и взвесившего каждое произнесенное слово.
