Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку «Стоянка
запрещена»; в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниелю, с которым
выходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а без собак
пройдешь мимо, не узнав. Этого узнал лишь потому, что встречался не меньше
полусотни раз.
Он подошел, вытирая масленые руки ветошью. Глаза невеселые:
– Все?.. Увозите?
Отец кивнул, говорить не мог. Губы дергались, а ответил
почти шепотом, словно не хотел, чтобы Джой понял:
– Он очень страдает.
– Понимаю, – ответил спаниельщик. Он потоптался на
месте, развел руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничем
помочь, продлить жизнь нашей собаке. – Мой тоже уже дряхлеет… Играть давно
перестал.
– Вашему еще не скоро, – утешил я.
– Говорят, спаниели живут недолго…
Он еще раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с той
же виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капот
машины. Похоже, он просто не мог вынести такого зрелища. Скрылся, да и не
хотел, чтобы мы видели, что он видит.
Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только один
подошел, сказал сочувствующим голосом:
– Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.
– Это можно понять и по-другому, – пробормотал я.
– Нет, то по дурости и злобе людской…
Отец зашевелился:
– Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!.. К этому
подъезду!
Он вскочил, замахал, поспешил навстречу, а я бережно поднял
драгоценную ношу на руки. Джой вздохнул, в кротких собачьих глазах были
понимание и глубокая печаль.
Таксист, угрюмый и раздраженный, нахмурился, когда я с
бессильно обвисшим псом неловко вдвинулся на заднее сиденье. Отец сел рядом,
назвал адрес. Таксист буркнул:
– Что, лапку прищемили?
– Если бы, – ответил отец кротко.
Машина пошла задом, затем круто развернулась, выкатила на
улицу, пошла набирать скорость. Я заметил в зеркало, с каким
недоброжелательством таксист посматривал на бедного Джоя.
Мы все молчали, таксист наконец не выдержал:
– Не понимаю, как можно так возиться с собаками… Что с
ним?
Отец промолчал, в зеркало было видно его жалкое лицо, а я
ответил:
– Он умирает.
Таксист хмыкнул, но смолчал. Машина выкатила на магистраль,
мы помчались в левом краю, обгоняя других. Слева неслись навстречу в четыре
ряда мощные железные чудовища, обдавали нас вихрями отработанного бензина.
Дважды проскочили на желтый, но сошло, вскоре выехали на
нужную улицу. Отец указал на подъезд больницы, машина послушно подкатила к
самому крыльцу. Отец полез за деньгами, таксист спросил внезапно:
– Он что… так и не выживет?
– Нет, – ответил я резко, – от старости
лекарства пока нет.
– Ага… – сказал он, – да ладно… ладно… Я тут
содрал с одного араба, так что оставь деньги, тебе ж еще там платить. На халяву
не помогут даже с таким. Да ладно, ладно!
Отец так и вылез с зажатыми в кулаке деньгами. Таксист
нахлобучил на лоб фуражку, двинул ногой, машина с такой скоростью метнулась
задним ходом, что чудом не врезалась в забор, но затем ловко развернулась,
вильнула задом и унеслась.
Я тяжело поднимался на крыльцо. Джой сделал попытку
повернуться в моих объятиях, даже при болеутоляющем больно, отец сразу оказался
рядом, что-то шептал, держал за лапу, и так они поднимались в холл, а затем на
второй этаж, не размыкаясь и не отрывая друг от друга любящих глаз.
К моему удивлению, врач сказал участливо:
– Да что вы, какие формальности? Кладите его сюда.
Я бережно опустил нашего старого друга вместе с его старым
ковриком на широкую больничную кушетку. Отец опустился на колени, взял Джоя за
исхудавшую лапу, сам такой же исхудавший. Изможденный. Джой сделал усилие,
дотянулся до его руки, лизнул. В крупных собачьих глазах, по-старчески мудрых,
были печаль и глубокое понимание.
Врач перебирал шприцы, я услышал тот особый хруст, с каким
отламывают кончик ампулы, затем его белая фигура неслышно появилась рядом.
– Все собаки идут на небеса, – сказал он
убеждающе. – За их любовь и преданность… Вы не должны так страдать. Вы
нашли в себе мужество быть с ним до его последней минуты…
Отец хватал ртом воздух, лицо его стало мертвенно-желтым. Я
одной рукой трогал Джоя, другой обнял отца. Он не мог выговорить, ему было
трудно даже дышать. Я и сам выдавил сквозь перехваченное горло с великим
трудом:
– Да-да… Начинайте…
Глаза старого пса следили за нами с любовью и преданностью.
Он все понимал, и я видел, что он жалеет только, что оставляет нас без своей
защиты, без заботы, что больше никогда-никогда не увидит нас, не лизнет руки
любимого хозяина, не будет с ним выбегать на зеленую лужайку…
– Не… мо-гу, – вдруг вырвалось у отца со всхлипом.
Он перехватил руку врача со шприцем. – Не надо… Я не могу… Он понимает,
что мы его убиваем!
Он зарыдал, его худое тело тряслось, вздрагивало.
Врач возразил тихо:
– Он понимает, что вы облегчаете его муки… Он
благодарит вас, что в его последние минуты жизни вы с ним.
– Не могу…
– Посмотрите ему в глаза!
– Не могу, не могу.
Отца трясло. Я силой затолкал ему в рот две таблетки. Он
судорожно проглотил, вряд ли поняв, что делает. Я обнимал его одной рукой и,
оставив Джоя, гладил теперь отца своего разумоносителя, прижимал к своему телу,
сам чувствуя беспомощность и чудовищную несправедливость происходящего. Не
должны умирать ни люди, ни собаки, никакие другие существа!
Врач посмотрел на меня, как на более мужественного, но
теперь мое мужество было едва ли крепче отцовского. Все же я кивнул, он присел
рядом с Джоем. Игла зловеще блестела капелькой влаги, врач не забыл
профессионально выдавить все частички воздуха, одной рукой осторожно взялся за
кожу на лапе Джоя, сказал тихо:
– Потерпи… Это совсем не больно.
Острие вошло в кожу бесшумно, как в мягкую глину. Джой
слегка двинул ухом, отец протянул дрожащую руку, и старый пес начал лизать ее,
выказывая благодарность, что мы с ним, что трогаем его, гладим, любим, что мы с
ним, все еще с ним.
Постепенно движения его становились медленнее, язык двигался
с трудом. Отец плакал навзрыд, громко и по-мужски неумело. Его трясло, но
теперь внутренний холод сжал и мое сердце. Стало трудно дышать, я чувствовал,
как похолодело лицо.
Врач странно посмотрел в мою сторону. Я услышал щелчок
откупоренного флакона. Мелькнула его рука с клочком ваты, отвратительный резкий
запах ударил мне в мозг, взорвал череп. Все тело тряхнуло судорогой, я
чувствовал себя так, словно сквозь меня пропустили ток напряжением в сто тысяч
вольт.
