– А что, запах?
– Да нет, туман, туман…
Она подошла вплотную, заглянула мне в глаза. Я помнил этот
взгляд. Беда существа, в чье тело я всажен, что оно так и не научилось
отказывать женщинам, из-за чего нередко попадало… да и попадает в разные
ситуации. Сейчас утряслось, даже Лена после разрыва принимает меня таким, каков
есть. Устои этого образования, именуемого здесь семьей, сейчас не те, что были
у наших родителей. Хотя вот сейчас мелькнула странная мысль: все постоянно
твердят, что надо быть такими, какие есть. Людей тоже надо принимать такими,
какие есть. И самим нужно быть такими, какие есть. И все надо принимать таким,
какое есть. Но как же тогда стремление к совершенству? Как тогда быть с
простейшей учебой в школе или универе, которая все же меняет человека?
И что на самом деле лучше: быть самим собой, вот таким вот,
или же стать кем-то?
– Ты о чем задумался? – спросила она с
интересом. – Ты – и вдруг задумался?
– А что, – спросил я, – я никогда не
задумывался?
– Да вроде бы нет… Тебе все просто и ясно. За что тебя
и любят. Ты как американский президент, тот всегда безмятежно ясен.
Я пробормотал:
– Тот, кто безмятежно ясен, тот, по-моему, просто глуп.
Кто-то из великих сказал, не помню. Я глуп, да?
– Не бери в голову, – заверила она. – У тебя
все есть, ты здоров и даже по-мужски красив. Чего тебе еще надо?
– А черт его знает, – ответил я с досадой, уже не
понимая, кто отвечает, мой разумоноситель или же я сам. – Хочу понять мир,
в котором живу.
Она сказала саркастически:
– Скажи еще, что желаешь знать, кто ты сам и зачем
живешь?
По спине у меня скользнула огромная холодная ящерица,
пробралась во внутренности. Я замер, превратившись в льдину. С трудом разлепил
смерзшиеся губы:
– А что… уже кто-то пытался… узнать?
Ее смех раскатился по комнате, как сотни стеклянных шариков.
Алые щечки стали еще ярче, а в глазах запрыгали веселые кузнечики.
– Нет, ты просто прелесть!
– Еще какая, – согласился я. – И что же?..
– Ну, начиная от того, что человек – это двуногая
птица без перьев… Именно так вроде бы определил Аристотель, до голой обезьяны,
как предложил называть человека англичанин Дезмонд Моррисон. Извини, у меня
именно на Дезмонде начались первые менструации, и тогда, сам понимаешь, мне
стало не до наук. Да и вообще у меня так быстро отросли эти сиськи… Как ты их
находишь?.. Ага, по глазам вижу!.. Так что все знания я с того времени получала
в темных подъездах, на подоконниках, в постели папочки моей подруги, в
ресторанах. Вот стану вся в морщинах, тогда, может быть, вспомню философию.
Ее личико на миг стало грустным, а я в страшном прозрении
увидел на миг ее лицо таким, каким оно будет лет через пятьдесят. Страшное и
сморщенное, в глубоких морщинах вокруг беззубого рта, омертвевшая кожа покрыта
старческими коричневыми пятнами, на носу безобразная бородавка с торчащими
волосами, длинными и жесткими на вид, как проволока, с металлическим отливом…
Я вздрогнул от ее встревоженного голоса:
– Что с тобой?
Губы мои, тяжелые, как Баальбекские плиты, не сдвинулись, а
слова выползли плоские и безжизненные, как немертины:
– Ни-че…
Я умер на полуслове, ибо ее старческая плоть на моих глазах
опала, я увидел серые мертвые кости, скрепленные в черепе. Из пустых глазниц на
меня жутко смотрела тьма. Страшная, нечеловеческая тьма. Неживая тьма. Третья
дыра с неровными краями зияла чуть ниже, посредине, а челюсти выдвинулись
крупные, хищные, с остатками истертых, изъеденных зубов.
– У тебя ничего не болит?
Ее звонкий голосок выдернул меня из страшного мира, как
выдергивает рыбку из пруда сильная рука рыболова. Тьма разом ушла в стороны, а
эта хорошенькая юная особь, которой так далеко до старости, если мерить сроками
жизни бабочек или инфузорий, встревоженно смотрела на меня большими испуганными
глазами.
Я мотнул головой.
– Не боись… Я к наркоте не притрагиваюсь.
– Точно?
– Точно, – заверил я сипло. – Точно… –
Но голос мой дрожал и прерывался, словно огромная лапа гориллы сжимала мое
горло.
Она крутнулась на одной ноге, скользнула на кухню.
Я слышал, как хлопнула дверка холодильника, потом был щелчок, звон
стакана, звук льющейся жидкости.
– Может быть, – донесся ее голосок, – тебе
водички?
– С чего вдруг?
– Ты так побледнел… А в кино всегда предлагают воды.
– А себе налила соку? – уличил я. – Нет уж,
ищи других кисейных барышень.
На столе уже стояли два стакана с оранжевой жидкостью до
краев, «с горкой», до чего же плотная здесь пленка поверхностного натяжения.
Рита хихикала, довольная, что обманула, она ж сразу наполнила оба стакана
апельсиновым соком, тонкие пальчики обхватили стакан, понесли к розовым губам.
Я стиснул зубы, стараясь не видеть, как эти тонкие пальчики
превратятся сперва в сморщенную кисть старухи, а потом и вовсе плоть опадет,
оставив голые кости… вернее, ее сожрут могильные черви, оставив кости…
Холодный сок приятно ожег горло, провалился в пищевод.
Я неотрывно смотрел в ее нежное лицо, заглядывал в блестящие смеющиеся
глаза, старательно любовался нежным румянцем, усиленно двигал ноздрями,
улавливая ее зовущий запах молодой и полной юной жизни самочки, мой
разумоноситель проснулся и начал отзывать массу крови из головы, перенаправляя
поток горячей тяжелой жидкости ниже, к развилке.
Глава 2
Отдышавшись, я некоторое время еще лежал, крепко держа Риту
в объятиях, хотя инстинкт требовал вскочить, ведь главное дело сделано, к этой
самке интерес уже утерян, надо другую, но сперва жареного мяса… Однако,
повинуясь более высоким рефлексам, уже приобретенным, все сжимал ее разогретое
тело, ибо в самках волна затихает медленнее, а по сегодняшним ритуалам
разумоносителей сразу вскакивать и одеваться – уже некая грубость.
Тяжелая кровь чресла покидала быстро. Первая волна
разумности ударила в голову, и я сразу же ощутил стыд и потребность заняться
чем-то более высоким, нужным. Ведь семя уже в ней, в теплом лоне размножалища,
а мне теперь надо бдить и охранять, добывать и расширять власть, захватывать
новые места для пастбищ…
Тьфу, я же не зверь и даже не кочевник! Теперь все иначе, а
в ее лоне нет никакого семени. Это называется безопасным сексом. Инстинкты
обмануты, кровь прилила уже не к гениталиям, а к коре головного мозга, и я
спросил, все еще поглаживая ее потную кожу:
– Помнишь, ты говорила про Аристотеля?
– Про Онассиса? – переспросила она, не открывая
глаз. Потом ее веки поднялись, открывая изумительно красивые глаза, чистые, как
белоснежный фарфор, с едва уловимой голубизной, крохотными кровеносными
жилками, а радужная сетчатка излучала нежный голубой свет. – Или его
наследников?
