Отец если и удивился моему визиту, то не показал виду. Хотя,
как мне показалось, в глубине старческих глаз мелькнула тревога. Дети так
просто не навещают родителей. Либо денег просят, что чаще всего, либо
родительская квартира понадобилась, либо часто вообще такое, чего родители,
мечтавшие, что наконец-то спихнули со своей шеи этот назойливый груз, хотели бы
избежать.
А я смотрел на него и не мог избавиться от навязчивой мысли,
что отец мой с каждым годом… да что там с каждым годом!.. с каждым днем все
больше становится похож на свой будущий труп.
– Кушать будешь? – спросил он заботливо.
Я вздрогнул, ответил торопливо:
– Нет, жарко. Если попить чего…
– У меня боржоми есть, – ответил он
обрадованно. – Минеральная, полезная. Все соли в ней! Даже витамины, как
говорят, хотя я так думаю: откуда там витамины? Никогда в боржомах витаминов не
было, а теперь при рынке вдруг взялись?
Двигаясь суетливо, он выудил из холодильника две бутылки
прозрачного стекла. Обе сразу же запотели, а когда отец сдергивал открывашкой
жестяные колпачки, на туманных боках бутылок оставались широкие мокрые следы.
– Что-то случилось? – поинтересовался он
осторожно.
– Да, – ответил я. – Случилось.
– Что, сынок?
Мне уже под тридцать, но он обращается так, словно не я выше
его на полголовы и тяжелее на десяток кэгэ, а все еще роюсь в песочнице.
– Я сделал страшное открытие, – сообщил я.
– Ну-ну. Говори! Что бы ни стряслось, я твой отец…
– Я живу в этом теле, – произнес я отчетливо.
Он удивился, перепросил:
– Чего?
– Говорю, я… вот который сижу сейчас с тобой за одним
столом, прихлебываю боржоми, разговариваю… я живу в этом теле.
Он вскинул брови, по-старчески уже кустистые, с толстыми
жесткими волосами, вдвое длиннее привычной шерсти на надбровных дугах:
– Да, открытие… Это жара так действует. А ты-то сам
кто?
Я ответил очень серьезно:
– А вот это я и стараюсь понять.
Он посмотрел очень участливо, вздохнул:
– В самом деле проклятая жара… Ну ее, эту воду. Там, в
холодильнике, пивко. Достань пару бутылок. Я эту импортную дрянь в жестянках не
одобряю, у меня там наше настоящее. Темное… В такую жару особенно идет.
Холодильник старенький, гудит неимоверно, энергию жрет, как
электрическая свинья, но отец стал туговат на ухо, шум не беспокоит, а проще
отрывать от пенсии рубли за перерасход энергии, чем найти деньги на новый
холодильник.
Бутылки в ладони приятно скользили, покрытые мелкими
бусинами влаги. Я сразу ощутил жажду, а когда представил, как темная струя
ударит в стакан, быстро наполняя, светло-коричневая пена пойдет вверх, то губы
сами плямкнули, а горло сделало глотательное движение.
Отец засмеялся:
– Вот видишь, ты еще и бутылку не открыл, а уже
чувствуешь!
– Еще как, – согласился я. – Отец, ты давай
сам… Хочешь, я тебе открою? А себе смелю несколько зерен, если ты не против.
Он удивился:
– Кофе? В такую жару?
– У меня и так голова не варит, – признался
я. – Засыпаю на ходу. Мысли ворочаются вялые, как жирные караси в теплой
воде. Все путается, отрывается, как модем на харьковских линиях, а поймать
ускользающие хвосты не могу… Так скользит, что даже чешуи на пальцах не
остается.
– Надо отдохнуть, сынок, – сказал он
участливо. – Ты слишком перерабатываешься. Это не по-отцовски такое
говорить, обычно все ворчат, что дети бездельничают, а вот мы в их годы… но ты
в самом деле работаешь каторжно. И мозги не щадишь.
Я отмахнулся:
– Да нет, когда дело касается извлечь интеграл или
наладить новую программу, мозги работают быстро и без сбоев. Или если пулю
записать, в покер сыграть, в картишки перекинуться – все карты помню, что
вышли. А вот когда пытаюсь понять нечто… нечто такое… то в мозгах каша, серый
туман, какая-то стена…
Он посмотрел как-то странно, отвел взгляд. Мне показалось,
что он хочет что-то сказать, но не решается. У меня в зобу сперло дыхание,
все-таки отец любит и доверяет, должен сказать, только слова подберет
тщательнее, все время помнит, как он говорил не раз, что он мною уже был,
потому меня понимает, а мне им еще предстоит стать через тридцать семь лет, а
за это время я уже буду не таким и думать буду иначе…
Губы его задвигались, потом он вздохнул, плечи осели, а
глаза погасли. Я с глубоким разочарованием понял, что отец ничего не скажет. То
ли потому, что я, по его мнению, еще не дорос, то ли… как показалось вдруг, он
сам не нашел ответов на эти странные вопросы.
Глава 3
Пока мелкие крупинки кофейных зерен неспешно опускались на
дно, моему разумоносителю восхотелось есть. Чтобы не отвлекал, я вытащил из
хлебницы бородинский хлеб, нарезал, положил тонкий слой масла, прислушался к
ощущениям, мои руки отыскали на столе солонку. Отец с недоумением смотрел, как
я усердно трясу ею над тонким слоем масла:
– Ты ж вроде бы считал это белой смертью…
– Что делать, – ответил я невесело, – то, в
чем живу, требует ломоть черного хлеба с маслом и обязательно с солью. Пусть заткнется
и не мешает.
Отец улыбнулся:
– Это ты о ком так? О солитере?
– Я сам как солитер, – ответил я.
– Ого! Ты чего так?
– Не знаю, отец.
Он снова улыбнулся мягко, решил, что я пошутил или так назвал
желудок, но смотрел внимательно. Второй стакан он опорожнил только до половины,
прислушивался не столько к своим ощущениям, но к моему голосу, интонациям.
Что-то его тревожило. Похоже, чувствует, что во мне изменилось нечто очень
сильно. Словно и в самом деле в теле его сына поселилось существо из далекого
холодного космоса!
Я перехватил взгляд, который он бросил поверх моего плеча.
Насколько я помнил, за моей спиной на стене висит большой календарь с крупными
цифрами. Глаза отца стали слабоваты, а очки не помогают.
– Завтра день поминовения родителей, – произнес он
робко. – Я что-то слаб стал ногами… Ты не сходил бы со мной?
Рот мой уже открылся для привычного: не могу, страшно занят,
дел по горло, как-нибудь в другой раз, да и буду белой вороной среди старичья,
ведь это только они охотно толкутся на кладбищах… Но я подавил реакцию
разумоносителя, ответил вместо него:
– Пожалуй, да.
Отец опешил, не ожидал такого быстрого ответа. В лучшем
случае ему удалось бы меня в конце концов уломать, но не сразу и на известных
условиях.
