Так, первое: прежде чем решу, кто я и как отсюда выбраться,
надо выполнить главное условие – сберечь себя от случайностей. Не упасть с
балкона, не перевалиться через перила, осторожно переходить улицу, не
ввязываться в пьяные драки. Правда, остается еще риск быть случайно
застреленным при бандитской разборке, задавленным пьяным лихачом, что помчится
на красный свет, не застрахован от рака, диабета или других пока неизлечимых
болезней, как будто мне не все равно, что их начнут лечить через сто лет!.. Но
все же есть шанс протянуть существование этого тела на три-четыре десятка лет,
а за это время попытаться найти какой-то выход…
Какой выход, мелькнула горькая мысль. Думаешь, до тебя никто
не искал? Первая запись, что дошла из глубины веков, это безумный страх и
стенания египетского Гильгамеша, что боялся умереть и все искал бессмертие.
Увы, безуспешно…
И другие искали. Гёте две трети жизни ухлопал на поиски
эликсира бессмертия, потом написал об этом «Фауста». Маркиз де Сад искал,
купаясь в крови младенцев, секты всякие ищут, принося жертвы Сатане…
Пока чайник закипал, включил телевизор, сразу до предела
приглушив звук, хотя Лена обычно спит, как бревно. На экране изумленный толстяк
брал интервью у поджарого господина, которому можно было с одинаковым успехом
дать как пятьдесят лет, так и семьдесят. Господин вспоминал времена революции,
рассказывал, как он стоял в карауле Зимнего дворца, когда ворвались красные, я
не успел подсчитать, сколько же ему лет, как телеведущий вклинился и напомнил,
что господину пошел сто пятый год.
Я ощутил, что тоже начинаю всматриваться с жадным интересом
в лицо человека, которому удалось перешагнуть за отведенные рубежи. Не страшны
ли ему эти добавочные годы? Ведь семидесятилетний может себя успокаивать, что
этот день еще не последний, есть же на свете и постарше люди, а каково этому
старцу?
Да черт с ним, мелькнула в голове горячая, как кипяток,
мысль. Зато если он столько прожил, то есть шанс и у меня?
И так же думает каждый, всплыла другая мысль, уже не такая
радостная. Вот сейчас смотрят, созывают к телевизорам всех, кто на кухне или на
балконе, с восторгом тычут пальцами: вот тому мужику сто четыре года! И помрут,
кто в статистические пятьдесят восемь, кто чуть позже, а кто-то и раньше,
оправдывая среднюю цифру.
– Что ж это я, – сказал я вслух, чувствуя на языке
легкую горечь, – даже порадоваться не успел…
Лейб-гвардеец хорошо и с юмором рассказывал о тогдашних
нравах, поведал о театрах и актерах того времени, цитировал длинные отрывки из
Бентама и Мабли, я невольно вспомнил генсека Брежнева, который свою фамилию
читал по складам на заранее заготовленной бумажке. Даже если этому феномену не
сто четыре, а всего пятьдесят, все равно такие передачи надо показывать время
от времени. У людей, которые все больше начинают со страхом задумываться о том,
что же их ждет Потом, это вызовет прилив оптимизма, они ощутят, что еще масса
времени впереди, а там наука что-то да придумает для их бессмертия… три
ха-ха-ха!.. и с этими оптимистическими мыслями неожиданно умрут в пятьдесят
восемь.
– А все-таки шансы повышаются, – сказал я вслух,
хотя, похоже, это все-таки говорил мой разумоноситель. – Если он смог, то
почему не я? К тому же пил и курил, а если я откажусь… Да еще если соблюдать
режим питания и… разные другие режимы…
Против желания сердце начало постукивать учащенно. Мне
сейчас только неполных тридцать. Еще масса времени для развития науки и
техники. Пусть через пятьдесят лет еще не будет придумано бессмертия, но можно
будет пересадить изношенное сердце, печень, почки… Суставы и сейчас
пересаживают! Я согласен жить без рук-ног, но только бы жить. А с
искусственными органами проживу еще с полсотни лет, если не больше, а там наука
и загадку бессмертия расколет…
Звук от телевизора внезапно рванул резкий и наглый, словно
взорвался снаряд. Я невольно повернул голову, и в череп через уши и глаза
ворвалась мощная, хорошо продуманная высокопрофессиональными специалистами
акция по навязыванию нового вида прокладок для женщин. Компьютерная графика,
созданная лучшими программистами мира, умело закручивала пространство,
показывая, как прокладка прилегает и высушивает, а лучшие художники планеты
расцвечивали и усыпали блестками сухое ухоженное тело. Я засмотрелся, краем
сознания понимая, в каких муках рождалась каждая деталь этого
тридцатисекундного шедевра и что на затраченные деньги можно было бы содержать
крупный научно-исследовательский институт проблем медицины в течение двух-трех
лет.
Сколько рекламы, сколько людей… А сколько держав даже не
подозревают о моем существовании!.. Ко рту подступила горечь, едва я попытался
представить себе всю планету. Сколько людей, которые не знают обо мне! Сколько
молодых девушек, которые могли бы… с которыми я мог бы… которые подошли бы мне
гораздо больше, но что я могу? Что я могу в этом теле и в этой эпохе?
Щемящая тоска перед необъятностью мира и моими крохотными
возможностями ушла вглубь, а оттуда вдруг кольнуло холодом, словно сердце
напоролось на острое лезвие скальпеля. Страшно, что столько держав не
подозревают о моем существовании, но еще страшнее… нет, об этом лучше не
думать… черт, само додумывается, мысль трудно остановить, вот уже выдала, что
эти державы не заметят и моей кончины, моего исчезновения. Мир исчезнет,
вселенная исчезнет, жизнь прекратится, и настанет Великая Тьма, Небытие… но эти
державы, и девушки в разных странах совсем-совсем не заметят этой величайшей из
катастроф!!!
Глава 7
Я увидел черноту, от которой защемило сердце. Чернота
разделялась широкой багровой полосой, а на этой полосе стояла моя бабушка,
умершая давно или совсем недавно, смотря как считать, и произносила ласково и
грустно: «Ну вот, мой птенчик, мы увидимся уже скоро… Еще чуть-чуть, и
увидимся». Душу сковал холод: я знал, что это мое сумеречное сознание создает
эту картину. Мы не увидимся, потому что бабушка давно мертва и рассыпалась в
пыль. Это мозг строит иллюзии, чтобы я… не впал в панику?.. не заметался в
животном страхе?.. не знаю… Поглощая фигуру бабушки, начал возникать свет,
яркий и всесжигающий, я начал твердить себе в панике, подавляя страх, что
сейчас это погаснет, сейчас это все пройдет… В полном бессилии понимал, что это
последние мгновения моей гаснущей жизни, а когда нарастающая тьма начала
сменяться странно раздробленным на мелкие квадратики светом, будто свет
проходил через рифленое стекло, я сжался весь, ибо после этого света, когда в
мозгу иссякают последние крупицы кислорода и мозг гаснет, наступит то страшное
небытие, когда моего сознания не будет… а значит, не будет и меня. Никогда. Вовеки.
Я вынырнул из тьмы сна, ощутил тело и стучащее сердце.
Страх… нет, великая печаль растворилась в теле, пропитала каждую клетку. Да,
сейчас я, оказывается, еще жив. Ну и что? Очень скоро случится именно то, что
увидел…
Ладонь моя лежала на соседней смятой подушке. Открыл глаза,
рядом пусто, позвал:
– Лена!.. Ты где?
