– Не жарко тебе в джинсах? – заметила она
критически. – И зимой, и летом… Впрочем, мужчины и должны быть чуточку
неразборчивы в одежде.
– Теперь мужчины даже красятся, – напомнил я.
– Я говорю о настоящих!
Ее длинные ноги покрывал здоровый загар, кожа совсем
безволосая, я чувствовал их красоту, молодость и старался не думать, какими
станут через тридцать-сорок лет.
Троллейбус прошуршал шинами, не открывая двери на остановке
и не замедляя хода, словно вез в салоне бомбу террориста. Переглянувшись, мы
пошли пешком.
Асфальт плавился от жары, подошвы моих кроссовок оставляли
отпечатки, словно я шел по мягкой глине, а за Мариной тянулся след, как за
молодой козочкой с ее острыми копытцами. Деревья давали жалкую тень, но мы
перебегали от дерева к дереву, толкаясь потными локтями, чувствуя запах и жар
тел друг друга.
Когда я тыкал ключом в замочную скважину, пальцы дрожали,
затылком ощущал жаркое дыхание Маринки. Дверь распахнулась, мы обнялись тут же,
в прихожей, мои руки скользнули ей под маечку, ухватили тугое и горячее, ее
мягкое тело прильнуло к моему, твердому и раскаленному. Чувствуя, что сейчас
лопну от переполнявших меня гормонов – выработались с излишком, пока
шли, – я ухватил ее на руки, ногой распахнул дверь в спальню и рухнул на
постель, все еще сжимая это нежное сочное тело, готовое принять мое семя, чтобы
там произросли мои ветви, моя поросль, продлился я сам, это и есть мое
бессмертие, единственно возможное бессмертие.
Мы лежали, все еще тяжело дыша, но уже сбросившие горы с
плеч, добравшиеся до источника, принесшие заветный ключ к волшебной двери,
выполнившие, исполнившие, свершившие Самое Важное.
У самца лососевых, мелькнула мысль, после вот такого коитуса
так и вовсе пропадает стимул жить дальше. Предначертание выполнил, теперь вода
понесет по течению, пока не выбросит на берег, где, еще живого, будут клевать
птицы, подберет медведь. А самцы насекомых так и вовсе мрут. Иных, за
дальнейшей ненадобностью, тут же съедают практичные самки…
Маринка загадочно улыбалась, словно прислушивалась к тому,
что делается внутри. Острые зубки хищно блестели. Глаза были полузакрыты. Я
трогал ее розовое нежное ушко, щупал, она молча нежилась. Кончики пальцев
медленно скользили по внутренней поверхности, по изгибам, этим розовым валикам,
тонким перепонкам.
Я представил себе на месте этого розового, как будто
вылепленного из розового фарфора ушка другое ухо – подлиннее, вытянутое
кверху, остроконечное и, конечно же, покрытое нежной оранжевой шерстью.
Маринка уловила во мне перемену, приоткрыла один глаз:
– Ты чего?
– А что?
– У тебя лицо какое-то… не такое!
– Примеряю на тебя разные одежки, – ответил я.
– А-а-а, – протянула она. – Извращенец,
значит… А как я без одежек?
Я трогал ухо, гладил, представляя под пальцами мягкую
шерсть, а ее кудрявую головку с такими вот ушами: длинными, остроконечными, с
такими же красиво вылепленными раковинами. Нежное чистое лицо и мохнатые уши…
Нет, все равно красиво.
– Без одежек, – повторил я задумчиво. –
Интересно бы взглянуть на нас без одежек… Какие мы?
Умница, она мгновенно уловила, что я имею в виду. Пожала
плечами:
– Разве что Господь Бог может увидеть… Да и то вряд ли.
Да пошло оно все, мелькнуло злое. Я понял, что эта мысль уже
не моя, а разумоносителя. Он свое получил, я даже не пытался противиться его
ураганному натиску, это было как если бы голыми руками остановить горную
лавину, но теперь он затих, выполнив часть своего предназначения… и пока еще не
готовый выполнять его снова, я же поспешно вклинился в эту узкую щель между
двумя сталкивающимися скалами.
– Так что ты говорила о ламе?
Она медленно повернула голову, глаза все еще были с
поволокой, словно у молодой змеи, когда роговая пленка еще не затвердела.
– О чем, о чем?
– О ламе, – повторил я. – Да не той, что в
Андах возит хворост… Далай-лама, ты говорила!
Она сладко потянулась, голосок был томным, с едва заметной
насмешкой:
– Тебе просто пощебетать аль возжелал в самом деле
ответ?
– Щебечи, – разрешил я, – я всегда люблю твой
щебет. Но прощебечи про этого ламу. Хоть и кругом неудавшийся, но мы ж знаем,
что из неудавшихся в одном выходят еще как удавшиеся в другом.
На чистом лобике подвигалась кожа, пытаясь собраться в
морщинки, но не сумела. Маринка ответила уже яснее, тоже выходя из приятной
расслабленности:
– Когда шатается земля под ногами, многие хватаются за
небо. Далай-лама это учел. Не скажу, что он полный жулик, но все-таки. Если
хочешь в самом деле увидеть людей, которым забота о своем здоровье принесла
плоды, то надо тебе заглянуть к петровцам.
Я приподнялся на локте, вглядываясь в ее чистое личико:
– Кто это?
– Ты не знал? – удивилась она.
– Представь себе.
– Ты даешь! О них даже по телевизору показывали.
– Наверное, я смотрю не те каналы.
– Да знаю тебя, – уличила она голосом
прокурора. – Включаешь после полуночи! Когда всякую там эротику крутят.
– Через Интернет могу просмотреть порносайтов больше,
чем покажет телевидение за сто лет. Так что за петровцы? Если они не под запретом,
можем к ним сходить?
Сердце стучало часто, я сел в постели, готовый вскочить и
мчаться за тридевять земель, где сокровища, молодильные яблоки, живая вода,
источник вечной жизни.
Она спросила удивленно:
– Почему такое лихорадочное нетерпение?
– Чувствую, – ответил я смятенно.
– Чувствуешь? Ты же совсем недавно смеялся над всеми
чуйствами!
– Сейчас не тот случай. Так ты идешь?
Она нехотя начала подниматься из постели:
– Ну, если так настаиваешь… А ты уверен, что не хочешь
побороться еще разок?
Школа петровцев, как я понял по рассказам Маринки, росла
больше за счет бедных, которым не по карману современное лечение, чем за счет
фанатиков натуропатии. Хотя и такие были, они выделялись особым рвением,
фанатичным видом, лихорадочным блеском глаз и особой истовостью, с которой
ловили каждое слово Учителя.
Я остался наблюдать, как эти мужики и бабы, раздевшись
донага, обливаются водой, окатывают друг друга прямо из ведер. Некоторые совсем
молодые, сочные, а вымя трясется так, что меня бы это завело, но мужики знай
окатывают баб холодной водой и сами окатываются, словно охлаждают пыл, не до
сексуальной ерунды, когда речь о такой драгоценности, как здоровье…
