– На службе?
– Я это не назвал бы службой, – сказал я. – А
если службой, то не стал бы требовать уж очень высокое жалованье.
Она улыбнулась, вся розовая от моих грубых пальцев.
– Через недельку?
Он задержался с ответом, потому что она не должна
спрашивать, не принято. В правильном сценарии, ставшем алгоритмом, вопросов
вообще не задают, затем вместо него ответил я:
– Завтра.
Она даже привстала на локте.
– Правда?
Глаза распахнулись, а хорошенький ротик приоткрылся в
безмерном удивлении.
– Давай завтра сходим, – сказал я, – к твоему
слесарю далай-ламе.
Она с великим разочарованием на лице откинулась на подушки.
Мохнатое стадо туч с грохотом невидимых копыт выныривало
из-за края горизонта и с невероятной скоростью проносилось по небу. Они
исчезали за горизонтом раньше, чем успевали даже брызнуть дождиком, хотя в их
раздутых брюхах воды было больше, чем в Мировой океане.
Гигантский автобус был переполнен мною, если не считать
разную мелочь в лице каких-то бледных существ в юбках и шляпках, а также
длинных и коротких самцов одного со мной вида, но только гаже и противнее. Я
уныло ждал, пока он тащился через пленочный город, подолгу стоял на всех
перекрестках перед запрещающим знаком, а секундочки-то тикают, время не
повернешь взад и даже не затормозишь, а жизнь уходит вот прямо сейчас…
Когда я вышел на своей остановке, над домом висело звездное
небо, большая редкость в задымленном городе. Ночь тиха, транспорт затих, только
проползла дорогоуборочная машина. Мощные струи при столкновении с бордюром
взлетали блистающими фонтанами, как в праздничный день в Петродворце.
У подъезда нашего дома собрались в кружок старухи. Обычно я
их вижу на лавочке, куда бы ни шел: в дом или из дома – чувствую их
колючие взгляды, перемывают кости, я их ненавидел безотчетно, ненавидел на
биологическом уровне, и если бы от меня зависело, то я бы всех стариков на
свете собрал на один большой пароход и затопил в самом глубоком месте Тихого океана.
Сейчас эти чертовы старые карги собрались в кружок, верещат,
взмахивают высохшими лапками, похожими на птичьи, вертятся во все стороны,
словно мимо летают выигрышные билеты.
Обычно я кивал, так принято с живущими в одном доме или хотя
бы в одном подъезде, брезгливо проходил мимо, словно от прикосновения или
глотка общего воздуха тоже стану таким же. Мне тоже кивали со сдержанным
неодобрением: вся молодежь не та, что в их годы, но сейчас все головы
повернулись в одну сторону. Самая сварливая из этих гарпий требовательно
спросила еще издали:
– Егор, вы от троллейбусной остановки?
– Нет, пешком через сквер, – ответил я.
– О, там мы еще не смотрели, – обрадовалась
старуха. Ее морщинистый нос подергивался, как у шимпанзе. – Вдруг там?
– Она в ту сторону раньше никогда не ходила, –
возразила другая.
– Раньше да. Но когда нашло затмение?
Я попытался обойти их, одна ухватила за рукав:
– Вы не заметили там нашу Андреевну?
– Не знаю такой, – буркнул я. – Что
случилось?
– Андреевна, – повторила она. Остальные умолкли и
смотрели на меня с жадным интересом. – Женщина такая… Маленькая,
сухонькая, чистенькая… Вы ее видели! Да видели же… Она уже дважды терялась,
когда ходила в булочную.
Я высвободил рукав, отступил к крыльцу, поставил ногу на
первую ступеньку.
– Так и ищите возле булочной. Или по дороге туда.
Она презрительно поджала губы.
– Искали! Но ей уже давно не разрешают ходить в
булочную.
– Вообще не выпускают, – добавила другая. –
Там зять такой заботливый, такой уважительный…
Я задом поднялся по ступенькам, развел руками, мол, не
встречал, на ощупь отыскал дверь и ввалился в темную парадную. Лифт полз
медленно, а когда раскрылись дверцы, я в потемках чуть было не сшиб еще одну
бабуленцию, что замешкалась на выходе из лифта.
Я помог ей выйти, дверца уже начала было нетерпеливо
закрываться, я придержал ногой. Старушка явно спешит к своим подругам на ночные
посиделки, не спится, да и новость жгучая, а я отправился на свой
четырнадцатый, удивляясь, что на каждом шагу стали попадаться эти живые
развалины. Особенно те развалины, что при жизни были самками. Правда, их, по
статистике, доживает до преклонного возраста раз в десять больше, так что
неудивительно, что стариков почти не видать…
Перед сном смотрел любимую телепередачу своего
разумоносителя о происшествиях в городе. Внезапно ощутил, что теперь впервые
замечаю сообщения об ушедших в беспамятстве стариках, вижу их фото, а раньше
замечал только искореженные авто, горящие дома, распростертые в лужах крови
трупы.
Диктор взволнованно говорил, почти кричал о неожиданном
повороте в политике вице-премьера. Если так пойдет, то курс акций может упасть,
а это ударит по росту зарплаты… Как жить России?
Я стиснул зубы. Что он мелет, что мелет?.. Я все равно умру,
какая бы высокая зарплата у меня или премьера ни оказалась. Все равно умру,
даже если ко мне приставят лучших врачей мира.
Как жить? Как можно жить, зная, что все равно умрешь? Как
говорила моя бабушка в моем далеком детстве: хоть круть, хоть верть, а хоть в
черепочке найдет тебя смерть.
Конечно, мне повезло, что я нахожусь в сравнительно
цивилизованном мире… если сравнивать с временами Древней Персии или такой же
Древней Руси, где чуть что – на плаху, на виселицу, на кол…
Я представил себе, как острие кола входит в мои внутренности,
тут же мои ноги судорожно сжались, стараясь задержать, не дать прорвать себя,
поспешно выгнал этот образ из сознания, но сердце еще долго колотилось, и
оставалось странное медленно тающее ощущение, что там, в те далекие века, в
самом деле был я, это меня сажали на кол, я погибал…
Мысль была мимолетная, эфемерная, странная. Даже причудливая
и дикая до нелепости, но было в ней нечто, из-за чего попытался удержать,
пробовал понять. О генной памяти не может быть и речи: парень слишком молод, да
и по генам передается только то, что было до зачатия, а здесь я чувствовал и
даже видел его страшную гибель!
Сосредоточился, зажмурился и попробовал войти в то
состояние, когда прочувствовал так остро и болезненно. Не получилось, но
медленно начало надвигаться, как вязкий сырой туман, другое чувство, еще более
дикое: что я и тот казненный в самом деле были чем-то общим, одним, но теперь
его от меня отсекли… Но все еще не отсекли других, я чувствую их существование
и все еще помню, как отсекали от меня других: казненных на римских плахах,
повешенных во Франции на фонарях, затоптанных на Каталаундских полях. И все же,
несмотря на гибель частей моего существа, я меньше не стал, я разросся,
укрупнился, взматерел, но это странное чувство общности посетило только сейчас…
