– Индийского?
– Индийского червяка, – согласился он. – Нам
ихняя Индия не указ. У нас тоже, говорят, была раньше реинкарнация, но потом
нашли пути к Богу покороче. Душа переселяется в тело другого человека напрямую.
Как я уже говорил, прямо в новорожденного младенца.
– Когда?
– В момент появления на свет, – ответил он
быстро. – С первым криком!
– Но кричит вроде бы позже, – заметил я
осторожно. – Меня, говорят, шлепали, чтобы закричал.
Он затряс головой:
– Ты мог появиться еще животным! Ведь у животных нет
души. А у человека есть. С твоим криком в тебя вселилась душа человека,
который, возможно, умер не только что, а пребывал в нирване сотни лет. До этого
воплощения он был, к примеру, обер-полицмейстером в Вятке или жандармом в
Угличе!
Я поморщился.
– Что-то не чувствую в себе карательных наклонностей.
А мог быть, к примеру, негром в Уганде?
Володя поперхнулся, вода разбрызгнулась красивыми струйками.
Отряхиваясь, признался:
– Над этим не думал. Вообще-то для Мировой Души по
фигу, кто в каком теле, но, с другой стороны, нет, я не расист, но, думаю,
Господь… то бишь Мировой Разум, предпочитает воплощать частички своей души в
подобные тела.
– Ага… Значит, мне не светит, что когда-то бывал царем
или падишахом? Даже князем вряд ли? Жаль… А то видения всякие…
Он замер с чашкой возле губ, брови взлетели на середину лба.
– Видения? Какие?
– Да так, – ответил я с неловкостью, –
ерунда.
– Нет-нет, ты скажи! Это может быть очень важно!
– Да ерунда, – сказал я тверже. – Лучше
назвать это снами. Ну, когда еще не проснулся… или не заснул, а так, на грани
сна и яви. Давай лучше вот такое скажи. Ну переселится душа… Так?
– Так, – повторил он настороженно.
– Ну и что?
Он покачал головой.
– Не понимаю тебя.
– Ну и что с того? Человек все равно умер.
Его почти отшвырнуло на другую сторону кухоньки. Брови как
вскочили на середину лба, так и застыли, словно приклеенные. В глазах светилось
великое изумление моей тупостью.
– Как что? Это значит, мы – бессмертны!
Не вставая, я взял с подоконника коробку с магнитофонной
кассетой. Вытащил кассету, посмотрел на свет ленту: много ли потертостей.
– Душа, как ты говоришь, это что-то вроде этой
магнитофонной ленты. На ней можно записывать разные песни или фильмы,
проигрывать, стирать, записывать другие, снова стирать и записывать…
Он с неуверенностью качнул головой.
– Ты подбираешь очень простые образы… но в целом верно.
Горечь стиснула мое горло, как удавка. Я прошептал, едва в
состоянии выталкивать слова через сузившуюся гортань:
– Я – это мои чувства, воспоминания, ощущения.
Я сейчас вижу, как солнечный зайчик ползет по стене, как за окном проехала
машина… но буду ли я все это помнить? Если нет, то это буду уже не я. Мне все
равно, исчезнет ли магнитофонная лента моей души или же сгодится для других
записей. Потому что я – это не сама магнитофонная лента, а запись на ней!
Если же ее сотрут, сотрут меня, мое Я. Какое мне дело до того, что на ней
запишут потом? Меня уже не будет!
Я шлепал губами, но слова не шли. Горло перехватило с такой
силой, что я чувствовал, как трещат хрящи гортани.
Он заговорил торопливо, быстро, словно спешил убедить меня
не прыгать вниз головой с высотного балкона:
– Но у нас есть свидетельства… есть!.. что некоторые в
известные моменты своей жизни видели кусочки своей прошлой жизни… или хотя бы
смутно ощущали, что они уже кем-то были раньше! Свидетельства уважаемых людей!
Которым обычно доверяем…
Я чувствовал безнадежную тоску. Ощущение было таким, словно
стою по горло в воде, а теплый ил под ногами размывается, уходит, черная вода
поднимается, грозит накрыть с головой.
– У меня тоже, – проговорил я с трудом, –
попадалась иной раз бракованная лента. Какой-то фрагментик или даже звук с
прошлого фильма не стерся до конца… Я такие ленты уничтожаю целиком.
Я никогда не видел, чтобы кровь могла отхлынуть так резко и
отовсюду, стягиваясь куда-то вовнутрь организма. Даже кисть его руки стала
желтой, как у мертвеца, без кровинки. Губы посинели, сморщились. Когда задвигал
ими, мне показалось, что со мной говорит умирающий:
– Это неверно. Это неверно! Это не может быть верным!
Душа вечна… В душе хранятся все записи всех прожитых телом жизней, надо только
суметь их прочесть. Мы все над этим как раз и работаем… Единое информационное
поле… Биополе Разума, взаиморасположение планет и тайные намеки Нострадамуса
говорят о том, что нам вот-вот удастся подобрать ключ или даже, говоря
современным языком, хакнуть код и раскрыть все возможности души…
Я кивал, соглашался, уже злой на себя, что так напугал моего
ранимого приятеля, но не удержался, брякнул:
– Но как же тогда с моей индивидуальностью? Пусть даже
твоей, хотя мне все равно, что случится с твоей. Если я высвобожу все те
личности, что закодированы в моей душе, то куда денусь я? Они ж меня затопчут.
Да и в любом случае то буду уже не я.
Он возразил:
– Ты станешь ярче, умнее, образованнее! Если хоть
кто-то из твоих предков, к примеру, знал иностранные языки, то теперь будешь
знать и ты!
– Не я, – сказал я уныло. – А то существо,
что будет жить в этом теле. Со стороны будет эффектно: я вдруг стал таким
мудрым, таким знающим! Все знакомые рты раскроют. Но это для них. Но сам-то я
исчезну… Этот вот я, который сидит перед тобой и который по-иностранному ни
бум-бум, ни кукареку… Эх, Володя! Меня сейчас интересует не общество, которому
выгодно появление такого интеллектуала, а я сам. Вот этот. Я сам хочу
продлиться. Я сам хочу б ы т ь.
Он ушел, на этот раз притихший, погасший, даже горбился,
словно я взвалил ему на плечи невидимый мешок с камнями. Я сам хочу быть,
сказал я ему, и п о т о м. Потом, после того рубежа, когда мне стукнет
семьдесят или сто, после которого это вот одряхлевшее тело остынет, его за
ненадобностью сожгут или закопают, чтобы не мешалось. Но черт с ним, его не
жалко, но я, Я?
Куда денусь Я?
Я закрыл за ним дверь на два оборота ключа, а потом набросил
еще и цепочку. Жизнь этого вообще-то заурядного тела теперь бесценна: в нем
живу и осознаю себя Я – единственный и неповторимый. Вообще единственный!
Человек – это всего лишь слабая душа, обремененная
трупом, но ужас в том, что моя душа, бессмертная и вечно молодая, живет, пока
живет этот труп. А потом – ничто… Гомер сказал, что листьям в дубравах
древесных подобны сыны человеков, хотя я такое грустное высказывание меньше
всего ожидал от героического Гомера, но, видать, и он однажды открыл для себя
некую страшную истину…
