– Все забываю… Ей пока нельзя. С другой стороны, а
вдруг?
– Все может случиться, – утешил я.
Его плечи опустились, я запоздало понял, что мои слова можно
истолковать и по-другому.
Еще на входе в больницу я ощутил недобрый запах, от которого
зашевелились волосы на затылке. Отец съежился, так и пошли через просторный
вестибюль. Навстречу провели под руки старушку, с одной стороны поддерживала
дюжая медсестра, с другой – хрупкая девчушка. У девушки глаза заплаканные,
красные, нос распух.
В большом зале дежурная встретила отца кивком, его узнают,
он отметился, что-то подписал, нам выдали белые халаты, старые и с желтыми
пятнами.
Отец сказал с надеждой:
– Она все еще в палате для общих.
– Да-да, – сказал я поспешно, ибо это он ожидал
услышать, – хороший признак. Хороший.
Лестница на второй этаж вела широкая, ступеньки странно
укороченные, и когда мы поднимались, ступая сразу через две, запах все
усиливался, тяжелый и тошнотворный, угнетал, обволакивал чувством страха и
безнадежности.
На этаже по широкому коридору прошла только одна женщина в
белом халате, оглянулась. Затем она неуловимо быстро исчезла, словно
растворилась, еще не дойдя до угла.
– Вот ее палата, – сказал отец. Поймав мой взгляд,
пояснил торопливо: – Ее перевели сюда. Я доплатил… Здесь одиночная палата.
Без удобств, но одиночная.
Голова моя кружилась от этого тяжелого запаха. Отец толкнул
дверь, не постучав, я шагнул, и тут зловещий запах обрушился с такой силой, что
я почувствовал, как кровь отхлынула от лица, а желудок начал подниматься к
горлу.
В крохотной комнате кровать с простой железной спинкой. На
ней под шлангами, проводами и прозрачными трубками утопает в подушках старая
женщина. Подушки не очень чистые, с такими же пятнами, как и на наших халатах,
ветхое одеяло натянуто до подбородка, дряблого и темного, как старая печеная
картофелина. Все лицо настолько желтое, ссохшееся, в глубоких морщинах, что я
принял бы за мертвую, но аппаратура тихо шелестит, на крохотном мониторе бегут
извилистые линии, что, как я понимаю, означает жизнь.
Нижняя часть лица спрятана под раструбом. Тот широким
шлангом уходит наверх, там на металлических кронштейнах прозрачные бутыли с жидкостями
цвета мочи и желчи, от них трубки уходят к ней под одеяло.
Подле постели тумбочка и один стул. Отец присел осторожно,
глаза его с любовью и надеждой обшаривали ее сморщенное лицо.
– Здравствуй, дорогая, – сказал он тихо. – На
этот раз мы пришли с сыном. Я уверен, ты начинаешь выздоравливать.
Я встретил твоего врача в коридоре, он сказал, что ты идешь на поправку… И
выглядишь лучше. Просто помолодела, а складки со лба ушли вовсе… Молодец. Ни о
чем не думай, просто отдыхай, набирайся сил. Я люблю тебя, дорогая.
Ее лицо было неподвижно. Вряд ли она слыхала его негромкий
убеждающий голос, но отец, переводя дыхание, продолжал говорить, снова соврал
про врача, на самом же деле мы добрались сюда без всяких расспросов, рассказал
про погоду, какие смешные передачи идут по телевизору, какого забавного щенка
купили соседи.
Голос его вздрагивал, глаза заблестели. Я видел, как из его
правого глаза выкатилась слеза, побежала по дряблой щеке, оставляя блестящую
дорожку. Он смахнул украдкой, хотя ее толстые веки с красными старческими
прожилками опущены, она могла только слышать… если могла, и он мужественно
продолжал:
– Ты и сама должна постараться!.. Врачам надо помогать,
а ты должна… Ты ж моложе меня на целых три года, а женщины живут дольше мужчин
на десять лет! Это ж тебе после меня предстоит еще десять и еще три года
топтать землю, внуков и правнуков обихаживать!.. Целых тринадцать лет, подумать
только! Так что давай выкарабкивайся, я ж без тебя совсем измучился, мне без
тебя тяжко…
Голос его прервался, он беззвучно хватал ртом воздух, сам
уже такой же желтый, как и она. По горлу под старчески сморщенной кожей
судорожно ходил кадык. Из глаз слезы побежали крупными блестящими каплями, рот
начал кривиться, плечи затряслись.
Я положил ладонь на отцовское плечо, раньше такое широкое и
твердое, а теперь исхудавшее, костлявое, жалобное. Он склонил голову набок,
прижав щетинистой щекой мою руку, задерживая ее, продляя сыновью ласку, на
которую я, как теперь помню, был не просто скуп, а вообще считал это
слюнтяйством и никогда до нее не опускался.
В моей груди защипало сильнее, а в глазах начало
расплываться. С изумлением и страхом ощутил, что вот-вот заплачу, хотя что мне
эти люди, эти старики, одна особь умирает сейчас, а другая через несколько лет,
что для галактики меньше чем мгновение.
– Она поправится, – выдавил я с трудом. Горло
сжимали хищные пальцы, слова протискивались с трудом, мне стало трудно
дышать. – Отец, она поправится… ей в самом деле еще рано.
– Да-да, – ответил он с такой торопливостью, что
сердце мое защемило еще больнее. – Женщины живут дольше… В любой
стране дольше!
– А вы даже не ровесники, – сказал я тихо. –
Она моложе… У нее еще не иссякли силы.
Я смотрел на ее лицо и видел свое. Мальчики обычно в маму, а
девочки – в отца, так что таким вот я стану всего через тридцать-сорок
лет. Это кажется много, но я уже прожил столько же, половину отпущенной мне
жизни. Если повезет, конечно. Если не заболею неизлечимой болезнью, если меня
не собьет машина…
Словом, если мне очень-очень повезет, то лет через сорок я
буду лежать вот так и медленно умирать, терзаясь болями изношенного тела.
Я стиснул зубы так, что стегнуло в виски. Чернота на миг
отхлынула, я держал глаза широко раскрытыми, вбирая в себя этот мир, вживаясь в
него заново, и жуткий страх небытия отодвинулся, замер, затаился.
Я подсел к постели, всматриваясь в лицо матери с жадной
любовью. Отец тихонько сопел в уголке, там приборы, он рассматривал их так
придирчиво, словно понимал назначение. А может, и понимал. За годы
медленного угасания матери прочел горы книг по медицине, сам не хуже опытного
врача мог определять все признаки тех болячек, что терзают ее.
– Мама, – проговорил я тихо, – мы здесь с
отцом. Мы любим тебя.
В горле был комок, ибо что вроде бы еще нужно для завершения
счастливой жизни? Отец и мать прожили сорок лет вместе, прожили в любви и
согласии. Возможно, как в старой доброй сказке, и умрут в один день, ибо у отца
плохо с сердцем, не засыпает без сильнейших лекарств.
Что вроде бы еще… А то, что я не хочу, чтобы они умирали!
Они прожили тихо и честно. Они жили достойно, но не знали в жизни богатства.
Они не побывали в дальних странах, еще не открыли удивительный мир Интернета…
Они многого не успели узнать, увидеть, ощутить, но жизнь их вот-вот оборвется!
Мощным раструбом, гофрированный шланг, от висков идут
провода, из-за мать походила бы на персонаж из фильма ужасов или на монстра из
глубокого космоса, если бы не ее высокий лоб и закрытые глаза. Даже под
старчески набрякшими веками, сплошь усеянными склеротическими бляшками, глазные
яблоки выпучивались как бы в готовности взглянуть на мир пытливо и строго.
