Марина улыбнулась заговорщицки, я кивнул, вышел первым, а
ровно в шесть высокая дверь выпустила ее легкую, такую воздушную с виду
фигурку.
Она сбежала вприпрыжку по ступенькам, высокая грудь
колыхалась, на этот раз я не рассмотрел острых сосков, разгладились, а грудь
при каждом шаге вздрагивала томно и наполненно нежной горячей плотью. Ступенек
всего три, но, когда она вышла, я почти рассмотрел под ее микроюбочкой
тоненькие трусики, обтягивающие яйцеклад.
Я рассматривал, наверное, чересчур внимательно, и она,
дразнясь, весело показала язык. Влажный, красный, наполненный кровью, он смутно
что-то напомнил, потом я понял, какие ассоциации это вызвало, но открытие не
послало кровь к развилке. Напротив, подумал, что этот дразнящий жест появился
разве что с принятием христианства, им легко было дразнить пуритан,
умерщвлявших плоть, но сейчас такой намек отмирает, уже редкость, ибо при
сексуальной революции когда-то вызывающий жгучее любопытство клитор стал
доступен и почти открыт каждому школьнику.
– Ты что так уставился? – спросила она
весело. – Раздел меня глазами, затем зачем-то одел…
– Неча голой ходить по улице, – ответил я
сварливо.
– А куда идем?
– Уже забыла? – упрекнул я. – К далай-ламе
Твердохлебу, конечно.
– Ах да, духовного восхотелось… Извращенец, однако.
Глава 13
Здание, в котором располагалась школа восточноевропейской
мудрости, находилось в центре. В добротном сталинском монстре, с широкими
дверьми, куда могли бы заезжать паровозы или тепловозы; с огромными медными
ручками и ступеньками из широких плит мрамора. А когда я увидел на стене
массивную бронзовую плиту с вензелями, вовсе раскрыл рот от изумления:
– Тут же одна аренда стоит уйму денег!
– Заметил?
– Такое не заметить! На какие шиши снимают?
– Пожертвования, – ответила она лаконично.
– Ого!
– Трудно поверить?
– Трудно. У кого куча денег, тот добывает вторую кучу.
Он весь в делах, интригах. Какие, к черту, духовные запросы?
Ступеньки крыльца потертые, но из настоящего мрамора, тоже,
как говорят, сталинских времен добротности и качества. Марина пошла первой, на
мраморе задержалась на миг, одна нога красива на своем смутном отражении,
другая на асфальте. Юбочка натянулась резко, выделяя каждую округлость ягодицы.
Ее серые глазищи уставились с недевичьей серьезностью:
– Ты уверен, что хочешь сюда зайти?
– Почти. А что… что-то не так?
Она прикусила губу, но сейчас это было просто выражение
задумчивости, хотя в другой момент эта сочная, вздутая, как спелая вишня, губа,
прижатая белоснежными зубками, вызвала бы желание тоже впиться в них, как в
созревшие ягоды.
– Просто у людей наступает момент, – сказала она
нерешительно, – у некоторых людей… когда понимают, что никакие деньги не
помогут сохранить то, что уходит.
– И что?
Она взглянула мне в лицо без улыбки:
– В эти дела, как в ислам… если кто нырнул, то…
выныривает редко.
Я смотрел на нее во все глаза, как громом ударенный, а она
усмехнулась и пошла по ступенькам. Ее загорелые ноги двигались дразняще, а
юбочка стала еще короче, открывая краешек белоснежных трусиков, но у меня в
голове билась только одна потрясенно-паническая мысль: что, она тоже? Хотя бы
смутно ощущает то, что до боли, до обморока остро чувствую я?
Я поднимался вслед за ней к массивной двери, больше похожей
на ворота для паровозов, смотрел на Маринкин пикантно двигающийся зад и понимал
с космическим холодом в душе, что уже не протяну к ней руку самца, не потащу в
постель, потому что внезапно возникла гораздо более глубокая и в сто миллиардов
раз более интимная связь, когда всякие половые штучки лишь осквернение…
Миновав дверь, мы очутились в большом холле. Широкая
лестница вела на второй этаж, откуда стекало по ступенькам тягучее, как молодой
мед, монотонное пение. Кажется, повторяли одно слово, то ли знаменитое «Ом», то
ли что-то похожее, надо же местным «учителям» и «сенсеям» внести и свою лепту,
основать собственную школу. Сейчас каждый старается придумать что-то свое,
чтобы претендовать на новое учение, объявить себя пророком, набрать учеников и
сообщить прессе, что только его путь к Богу, Всемирному Разуму, Информационному
Полю, Боженьке, Конструктору, Провидению и т.д., нужное подчеркнуть, ненужное
вычеркнуть, самое верное вписать, – единственно верен.
Мы поднялись на второй этаж, пошли по широкому коридору, и,
по мере того как приближались к дальней двери, пение становилось мощнее,
голосов десятка два, если не больше. Ведь есть же и такие, как я, что в любом
хоре только раскрывают рот, чтобы своим карканьем не гавкнуть любую песню.
Марина прислушалась у двери, явно хотела нагнуться и
посмотреть в замочную скважину, но оглянулась на меня, в глазах было сомнение,
не ухвачу ли прямо сейчас, когда нагнется слишком откровенно, дурочка, еще не
знает, как свято я к ней теперь отношусь.
– Заканчивают.
– Откуда знаешь? – усомнился я. – Если бы
песня, а то ноют одно и то же слово… Даже не слово, а звук.
– Чувствую, – ответила она лаконично. Злиться
нечего, напомнил я себе, не все проверяют разумом. Люди живут простейшими
чувствами. Это и правильно, ибо в повседневности головной мозг вовсе без
надобности, спинного достаточно. Так даже правильно, ибо если всегда по
верхнему уму, то рухнешь от безысходности.
Когда пение умолкло, наступил тот характерный шум, когда
занятия окончены, а ученики среднеобразовательных или Высших Партийных Школ
одинаково поднимаются, хлопая крышками парт, собирают портфели и
переговариваются, как проведут время дальше.
В щель видны люди в желтых халатах, я приоткрыл дверь шире,
перевел дух, ибо все остальные в обычной одежде, еще не совсем свихнутые, а
эти, что в желтом, явно считаются уже сдвинутыми или продвинутыми настолько,
что с ними на человечьем языке говорить уже нельзя, – вещают только
Прописными.
Они шли к нашей двери, я отпрянул, сделал вид, что
рассматриваю портреты на стенах. Дверь отворилась, я затылком ощущал животное
тепло этих людей, и еще очень остро повеяло шизой. Я не знаю, что это такое, но
ясно ощутил надломы и болезненные разрывы внутри этих людей, высокое
неблагополучие на том уровне, который называется смутным словом «душа»…
Марина что-то щебетала. Я молчал, прислушиваясь к новым
ощущениям. Похоже, я начинаю чувствовать и то, что раньше не ощущал. Конечно,
хотелось бы это чувство отнести, скажем, к шестому, но как бы не получилось,
что открыл в себе то, что давно все имеют и знают. А вдруг не зря Лена считала
меня бесчувственным?
Они двигались мимо, мои ноздри трепетали, улавливая новые
запахи. Аромат сладковатый, несильный, достаточно приятный. Благоухание,
мелькнула мысль. Это слово получше, чем благовоние, ибо у меня сразу
вычленяется корень «вонь», а здесь запах… даже не запах, а аромат легкий,
приятный, умиротворяющий.
