Я зябко передернул плечами. Что же, Христос – это тот,
который появился в разумоносителе… еще тогда? В те времена его мысли,
откровения, его попытки объяснить истинную картину мира были восприняты как
сумасшествие, лишь горстка людей что-то уразумела, но и те не сумели понять всю
страшную пронзительную картину… да и он, возможно, не смог выговорить тогда
всего, что увидел!
– Как я даже теперь не говорю, – прошептал я
тихонько. Скосив глаза, я рассматривал худое изможденное тело на кресте.
Конечно, это всего лишь языческий идол, никто не знает, как выглядел этот
человек… Да и кто знает, как выгляжу на самом деле я? Не мой разумоноситель, а
Я – НАСТОЯЩИЙ?
Мне показалось, что человек, распятый на кресте,
олицетворяет в первую очередь отчаяние и тоскливую безнадежность. Один,
абсолютно один. Вокруг одни пустые разумоносители.
Марина толкнула под локоть:
– Подбери челюсть.
– Что?
– Челюсть, говорю, подними с пола. Всю грязь
соскребешь.
Я покорно двинулся следом, толпа расступалась
неохотно-покорно, похожая на вязкое тесто. Теперь я смотрел на эти бледные
постные лица, по телу пробегала гадкая дрожь, словно меня окунули в холодную
воду прямо в одежде. Что бы эти люди ни говорили о духовности и высоком
просветлении, но всех их привел сюда примитивненький страх смерти. Только
здесь, в этом месте Москвы, громогласно и уверенно провозглашают, что вот они,
входящие в это помещение, бессмертны! Что и после поломки, исчезновения своих
разумоносителей, сам человек продолжит жизнь в другом облике.
Даже в аду, в огне, но все-таки будет корчиться именно он,
со всеми воспоминаниями и с полной памятью о грехах, то есть жизни. Это
предпочтительнее, чем буддистское… или Володино полное очищение души при
убивании человека. Ведь в этом примитивном христианстве даже в геенне огненной,
в жутких муках, человек наделен высшим даром – бессмертием! Ради этого
можно и временные муки потерпеть, что они в сравнении с вечностью? А потом есть
надежда и на милосердие богов после Страшного суда…
«А чего пришел я?» – спросило во мне со стыдом. Ведь
все же понимаю!.. А потому здесь, что хоть и понимаю, но все же… Пониманию
моему не больше, чем самому человеку, а страхи и надежды еще от амебы: жить,
жить, жить…
На выходе из храма грудь жадно поднялась, захватывая
сравнительно чистый воздух, легкие зашлепали влажными ушами, а в одурманенной голове
прояснилось, как в накуренной комнате, где разом распахнули все окна.
Навстречу все еще идут, идут, идут. Кто из любопытства, кто
только делает вид, что из любопытства…
Среди привычных богомольных старух со злобно поджатыми ртами
нес себя довольно молодой мужчина, одет прилично, хотя и подчеркнуто серо, лицо
строгое, смотрит перед собой истово и просветленно. Вообще-то молодых я видел
здесь не так уж и мало, но этот…
– Максим, – сказал я вслух, – так это Максим
из нашего двора!
– Друг детства, – сказала она понимающе. – А
я вот даже подруг по институту не встречаю.
Я протолкался ему навстречу, вспоминая двор, в котором
прошло детство, мальчишек нашего дома и серого блочного здания напротив,
детскую площадку, где вечерами усаживались на качели, пили пиво и пробовали
щупать девчонок.
Этот Максим когда-то занимался карате, стремясь быть крутым
и никого не бояться, а соседским Ваньке и Ваське дать по рогам у всех на виду.
Особенно чтобы видели Ленка и Машка. Помню, как он накачивал свои худосочные
ручонки, как прыгал, визжал и бил в стену кулаками и ногами. Разбитые в кровь
суставы, несмотря на оберегающие повязки и веревки, ноги в синяках и ссадинах…
Но лет за семь все-таки укрепился, даже мышцы нарастил. За это время окончил
школу, универ. Пошел работать младшим научным сотрудником, а там все о
философии экзистенциализма, Ясперсе, Камю… с его примитивным скаканием и
визжанием в стиле сунь-хунь уже неловко. Но когда расставаться не хочется с
чем-то – годы потрачены, что ж, коту под хвост? – то начинаются поиски
облагораживания. Всем критикам начинают объяснять, что в карате, оказывается,
сила и удары вовсе не главное. А главное – я едва не упал со стола, когда
он такое брякнул, – это тонкая и непостижимо древняя и высокая философия и
даже эстетика состояния духа перед ударом. Это высшее состояние души, при
котором раскрывается, соединяется… и так далее, все с придыханием в голосе, все
прописными буквами.
А вот теперь он в этой толпе богомольных старух и юношей с
горящими глазами!
Я протолкался ближе, а когда он проходил, благостный и
просветленный, ухватил за плечо. Он даже не вздрогнул, хотя всего два-три года
назад, когда я видел его последний раз, его мышцы ответили бы ударом раньше,
чем мозг сообразил бы, что случилось. Голова его замедленно повернулась в мою
сторону, в глазах еще не появилось выражение узнавания, а на губах уже улыбка
христианской доброты и понимания.
– Максим, – сказал я ликующе. – Черт, как я
рад тебя видеть!
Он наконец вздрогнул, сказал торопливо:
– Пожалуйста, Егор… не произноси имя Врага Нашего!
– Это кого, черта? – удивился я. – А-а, не
зови черта, а то придет?.. Мне бабушка то же говорила. Ладно, черт с ним. Ты
никак сюда ходишь на полном серьезе? Или только как турист?
Марина улыбнулась ему и красиво изогнулась, выпячивая и без
того крутое, как крыло автомобиля, бедро. Блузка спереди оттопырилась,
приглашая заглянуть в глубокий вырез. Максим, болезненно дергаясь при каждом
упоминании черта, пугливо отводил взор от жаркой женской плоти.
– Какой ты, – сказал он с мягким укором. –
Это ты вечный турист. А я узрел красоту и глубину христианского вероучения!
– Ты даешь, – поразился я. – А как же это…
каратиство?
– Тогда уж каратекство, – сказал он мягче и
улыбнулся, показывая, что это он пошутил. – Все меняется, все развивается,
только Егор Королев неизменен… Или и ты начинаешь интересоваться Святым Учением
Христа?
Я чуть отстранился:
– Не в такой степени, конечно…
Он светло и растроганно улыбнулся:
– Ну, стоит только начать!
– Да, конечно, – ответил я осторожно. – Ты
как начет пивка? Вот в том подвальчике есть светлое «Клинское». А можно и
темное, покрепче.
Он покачал головой, в лице не было ни гнева, что предложил
такую гадость, ни отвращения, а только глубокое превосходство высшего существа:
– Извини, я не позволяю мирскому дурманить свой разум и
свою веру.
– Разум или веру?
– Разум нам даден, – ответил он улыбчиво и
благостно, – дабы лучше постичь веру. Не случайно вера в Христа называется
учением. А чаще – вероучением! Понимаешь, в нем заложены те глубины,
которые принес в мир наш Спаситель…
Он говорил что-то еще, но мозг мой отключился, как только
услышал, что меня, оказывается, без моего ведома кто-то спас, как спасали от
коммунизма, вредных влияний Запада, веяний ислама и нудистов, что, к радости
подростков, организовали было свой закрытый пляж на той стороне реки.
