Я торопливо попрощался, подтолкнул его в сторону двери, а
Маринка пихнула меня снова, любим пихаться, мы пошли в сторону города людей.
– Какой умелый богослов, – сказала Марина
равнодушно. – Он в самом деле не заканчивал духовную семинарию? Как он
увлечен…
Я посмотрел ему вслед, и вдруг моего разумоносителя
тряхнуло. Я развернулся к храму. К широченным вратам течет, как лава, серая
одинаковая толпа, у всех либо нездорово просветленные лица, либо блестящие, как
у наркоманов, глаза, либо и то и другое. Воздух пропитан страхом и отчаянной
надеждой, я чувствовал, как все мое тело покалывают иголочки. Но на этот раз
это был не мой собственный страх!
Позднее каратечество Максима было, оказывается, уже не
каратечеством, а возвышением духа по рецептам древних философий, нечто
утонченное, профанам не понять. А теперь он здесь не из-за примитивного
страха исчезновения, кто же в этом признается, а явился возвышать свой
бессмертный дух, соприкасаться с Высшей Истиной, опять же профанам не понять!
Как и все эти люди здесь.
Когда храм остался за спиной, мы прошли всего один
перекресток, похожий на все остальные перекрестки мира, а дальше улицу
заполонила одна молодежь. Толпа двигалась настолько плотная, что не помещалась
на тротуаре, люди выходили на проезжую часть, машины вынужденно смещались на
середину улицы. Похоже, кончился матч любимой футбольной команды или же,
скорее, концерт поп-звезды.
Мимо прошли парень с девушкой, он обнимал ее за плечи, шли в
ногу, он смешно замедлял шаг, она растягивала, милые и трогательные, полные
жизни и юности, а меня кольнула острая мысль, что сразу наполнила душу мраком и
горечью. Все они умрут… Все это множество молодых и красивых скоро умрет. Очень
скоро. Даже если бы прожили тысячу или миллион лет – это все равно
ничтожно мало. Потому что это – навсегда…
Почему же идут в храм даже вроде бы атеисты? Конечно,
говорят о духовности и раскрываемости души, но на самом деле все то же… Они
знают, что умрут. А в церкви громогласно обещают, что ничего подобного! Даже
безбожники будут жить вечно. Хоть и в аду.
И хотя атеист знает, что все это чушь собачья, но… но все
же! Сознание человека – это тончайшая пленка на кипящем молоке инстинктов
и страхов, потаенных желаний. Человек – это на миллионную долю ум, на все
остальное – животный страх перед смертью.
И человек идет.
В церковь.
В религиозные секты.
В сыроедение, йогу, хунзакутство.
Ищет инопланетян, которые спасут, утрут сопельки, дадут
бессмертие.
Пробует поклоняться Дьяволу: а вдруг?..
Читает халдейские тексты в поисках древнего рецепта
бессмертия.
Я вздрогнул от громкого, как сирена, голоса над ухом:
– Да что с тобой? Что с тобой?
Марина смотрела на меня большими испуганными глазами. Я с
трудом пошевелил замороженными губами:
– Да так… Просто… устал.
Она покачала головой:
– Мне ты можешь сказать. Я – не жена.
Глаза у нее стали внимательные и понимающие. Внутри меня
оборвалось: а что, если в ней тоже кто-то возник, кто-то живет… что со мной
говорит не пустой разумоноситель, как все несметное население этой планеты, а
тоже КТО-ТО?
Сердце мое забилось часто, я уже зашлепал губами, но слова
не шли, страх быть обманутым сжимал горло.
– Я не жена, – повторила она настойчиво. –
Говори.
Снова я поколебался, уже набрал в грудь воздуха, но мысленно
сдавил горло разумоносителю, а губы прошептали:
– Потом… Может быть, потом.
Дома разомкнулись, открывая узкую щель проспекта. В той
стороне небо уже стало багровым. Я всматривался в это страшное и уже привычное
явление, в черепе стучала мысль, что если человек будет помнить и ясно себе
представлять, нет, хотя бы понимать, что это не Солнце, а просто звезда с
планетной системой, то мир будет иным. Люди станут иными. Но для этого надо
помнить школьную истину, что это самая заурядная звезда, каких миллиарды, что
много звезд крупнее и ярче, как много мельче и тусклее!
Если человек будет помнить, что не крохотное Солнце встает
на востоке над огромной неподвижной Землей, а вечером заходит, но крохотный
комок Земли с огромной скоростью мечется вокруг этой звезды, то мир будет
пугающе иным. Общество станет иным.
Я скосил глаза на существо этого мира, что по меркам здешних
существ двигается рядом красиво и грациозно. Когда-то мы с ним были одного
пола, я размножался делением, но в процессе эволюции дорос вот до двуполости, а
в моей половинке возникло это жуткое Понимание, из-за чего так одиноко и
страшно, будто попал на планету зверей.
Так кто же я, пусть даже возникший здесь?
Глава 16
Маринка чмокнула в щеку, исчезла, оставив на щеке теплый
кружок, словно туда приложили горячий пятак. В наше время… «наше», как будто и
я из этого!.. женщин уже не провожают до самого подъезда, я с чистой совестью
оставил ее в переполненном троллейбусе, вышел на своей… на остановке своего
разумоносителя.
Когда я открыл дверь своей квартиры… да пусть считается
моей, пока еще не определил, где же мое настоящее жилище… если не считать эту
тюремную камеру человеческого тела!.. через распахнутые двери увидел, как на
далеком телеэкране двигаются люди в белых халатах, толстые и с одутловатыми лицами.
Выходя из квартиры, я оставляю телевизор включенным: вроде бы отпугивает
местное ворье – решат, что в квартире есть люди, и сейчас, переобуваясь в
прихожей, слушал хриплые нездоровые голоса существ, именуемых здесь врачами, а
самым простым народом – даже докторами.
Белохалатники рассказывали об успехах их научного
медицинского центра, где лучшая аппаратура, лучшие врачи страны, приглашены
лучшие специалисты планеты, ибо туда попадал человек, о здоровье которого
постоянно справляется сам президент, дважды приезжал премьер, то есть глава
правительства этой огромной страны…
Постепенно я начал понимать, что случилось, душу наполнила
едкая горечь. В каком мире я живу, какое правительство правит: ухом не повело,
когда на той неделе умерли два великих ученых, один композитор, но когда вот
вчера заболел клоун…
Горечь хлынула через край. Я ощутил ее привкус во рту и
усилием воли удержал, заставил себя опомниться. Это ведь не совсем мой мир.
Мой, потому что в нем живет мое тело, но не мой, ибо я уже другой. Совсем
недавно мне самому клоуны были ближе, чем рихтеры, а мир был весь моим, я
замечал в нем только мелкие шероховатости.
Сейчас же я смотрю на него, как недавно смотрел на
цивилизацию Древнего Египта или Рима. Эта цивилизация так же больна, прогнила и
вот-вот будет разрушена. Но это дело тех, кто живет в ней, а я живу вне ее.
Чтобы сменить эту цивилизацию другой, понадобится всего пара сотен лет, а их у
меня, драгоценного и уникального, нет.
