– Следующий!
Лицо его было в крупных бусинках влаги. Дышал тяжело, но с
жизнерадостной улыбкой указал отцу на освободившееся кресло. Я помог родителю
закинуть ноги, объяснил технику:
– Этого упрямого старика надо подготовить к
протезированию. Делайте так, как нужно. Он будет отказываться, но…
Техник скользнул по нему оценивающим взглядом, зубные врачи
тоже психологи, хоть и в своей узкой нише, кивнул:
– Да-да, понимаю. Сегодня с утра двое малых детей
приволакивали мать… А потом заглядывали в дверь, проверяли, чтоб не встала с
кресла. Конечно, я слушал их, а не ее… Ого! Да у вас здесь особенно и готовить
не надо. Чисто! Давно пора ставить. Вот только этот пенек посмотрю…
Я кивал, удовлетворенный, даже отец заметно расслабился, а
то уже лоб заблестел, скоро капли пота будут крупнее, чем у стоматолога. А тот
разложил перед отцом на широком листе белые блестящие зубы – от самой
дешевой пластмассы до сплавов, равных по прочности обшивке космических
кораблей, втолковывал:
– Здесь восемнадцать наиболее применяемых материалов.
Лично я рекомендую вот этот сорт металлокерамики. Абсолютно не поддается
воздействию! Я даю гарантию, по рекомендации фирмы-изготовителя, на тридцать
лет, хотя, все понимаем, что можно намного больше… Просто сами челюсти
истончаются, кальций вымывается, и хотя наши зубные протезы… точнее –
ваши! – и через тридцать лет останутся такими же, как и в первый день, но
их все равно приходится подгонять заново…
Отец робко, как заяц, посмотрел на меня, указал стоматологу
на самый первый комочек:
– Ну… а на эту пластмассу… гарантия тоже есть?
– Только лет на семь, – ответил стоматолог. –
Конечно, может продержаться и четырнадцать, но все-таки…
– А стоит зато впятеро дешевле? – спросил отец
понимающе. Он улыбнулся, показывая, что понимает человека, который хочет
продать товар, который подороже. – Нет, меня устраивает и простая
пластмасса…
– Она не простая, – ответил стоматолог уже без
воодушевления, но все еще бодрым голосом. – Она создана по новейшим
технологиям. Она тоже особо прочная, особо устойчивая. Так что можете не
сомневаться, что в течение семи лет точно к нам не заглянете. А если и
заглянете, то не из-за этого протеза.
– Договорились, – ответил отец, предупреждая мои
возражения. – Платить вам?
– У нас есть касса! И то платить не сразу. Сперва я
замерю, высчитаю, сколько, как, где, теперь каждый миллиграмм на учете…
Когда после всех процедур мы с отцом шли обратно, я сказал
сочувствующе:
– Да что там на здоровье экономить? Надо было
соглашаться на металлокерамику.
Он посмотрел на меня искоса, чуть вздохнул. Не ответил, что
не похоже на моего отца, из вежливости отвечающего на любой, даже глупейший
вопрос. Я прошел еще с полсотни шагов, после чего вдруг в лицо бросилась
горячая кровь, уши защипало.
На глаза навернулись слезы от горячего сочувствия и
собственного бессилия. В горле встал ком, я сглатывал и не мог сглотнуть. Отец
не хочет тратить деньги, как говорится, зря. Он уже знает… или чувствует, что у
него нет этих тринадцати лет. Или просто не верит, что вообще-то неважно.
Смирился, что очень скоро его не станет. Что просто исчезнет. Что его не будет.
Я поймал себя на том, что всматриваюсь в лицо отца с
болезненным интересом. Знает ли он, что просто исчезнет? Или верит в загробную
жизнь, полет в сверкающей трубе, жизнь после смерти?.. Ведь исчезнет не он,
исчезнет весь мир, свет, жизнь, вся Вселенная!
На перекрестке я остановился.
– Не забудь, завтра к девяти часам на примерку!
– Да не забуду, – проговорил он с тоской. –
Ох, и тебе из-за меня хлопоты… Ты не домой?
– Я загляну к матери, – сказал я.
Даже на той стороне улицы я все еще чувствовал его
недоумевающий взгляд. Он любил меня и такого, черствого даже по современным
меркам, но никак не ждал, что я начну заходить к матери просто так, потому
что – мать.
Впереди на огромном здании горела сотнями лампочек, несмотря
на ясный день, огромная реклама. Минздраву выделили деньги на лекарства, но,
стараясь не отстать от моды и, как все идиоты, в первую очередь показать себя,
оно заказало огромное панно из лампочек, где вспыхивала надпись аршинными
буквами: «Не употребляйте продукты, содержащие холестерин! Сократите количество
соли и сахара – белая смерть убьет вас!»
– Что за дурь, – прошептал я в безнадежном
отчаянии. – Нас убивает все… Что бы ни съел – шаг к смерти. Если не
съем – тоже на шаг ближе. Пойду направо – дорога к смерти.
Налево – к смерти… Вот иду, и с каждым шагом смерть ближе и ближе. Но если
остановлюсь? Я все равно буду двигаться к ней так же неотвратимо. Черт, где же
выход?.. Должен же быть какой-то выход?
И жутко становилось от страшного осознания, что выхода
все-таки нет.
Каменное здание больницы показалось еще более ветхим и
облупившимся, чем в прошлый раз. Толстые стены вросли в землю, словно их
поставили без всякого фундамента. Казалось, сама земля устала держать эту
тяжесть, медленно расступается, пропуская каменную глыбу, будто земля уже не
земля, а болото или зыбучий песок. Фундамент уже скрылся весь, теперь следом
опускаются стены.
Тяжелый запах встретил со двора. Стал осязаемым на пороге, а
когда я взбежал на второй этаж, усилился до плавающих в воздухе, как медузы в
море, нечистот.
Со времен перехода к рынку белые халаты посетителей стали
необязательны, меня никто не остановил и не спросил, куда и зачем, наслаждаясь
мелкой властью вахтера или уборщицы, покрикивающих даже на генералов.
Дверь в палату я отворил без стука, все равно мать не
услышит, но вошел на цыпочках, бесшумно поставил стул поближе к постели. Желтое
дряблое лицо все так же смотрит в потолок, как и в прошлый раз. Прозрачный
раструб охватил плотно всю нижнюю часть лица. Я видел только кончик подбородка,
сморщенный и темный, и верхнюю часть, от истончившегося носа, желтого, как
воск, из которого делают свечи для покойников, до темного лба, словно покрытого
настолько плотным загаром, что стал почти цвета высушенной земли. Редкие седые
волосы утопают в подушке, та нависла сверху неопрятным уступом.
– Это я, мама, – проговорил я тихо. На сердце были
тихая печаль и тоскливая безнадежность. – Это я пришел…
По трубам мерно поступала в ее тело жидкость, другие трубки
что-то откачивали. Тяжелый запах остался, запах разложения, тления, угасания,
даже смерти. Веки чуть дрогнули, я даже подумал, что она слышит меня, хотя это
скорее всего было просто судорожное сокращение мышц.
– Отдыхай, мама, – сказал я совсем тихо, –
отдыхай…
Это неизбежно, добавил про себя. В груди тяжело, будто
сердце разрослось и превратилось в каменную плиту. В помещении слышен
только легкий шум машин, что поддерживали угасающую жизнь.
