Губы мои охватило морозом. Нечто страшное поднялось из
космических глубин и посмотрело на меня жутко и безглазо. Как из параллельного
мира, донесся встревоженный голос:
– Егор!.. Егор, что с тобой?
Из тьмы выступило светлое пятно, превратилось в милое лицо с
встревоженными глазами. Я с трудом пошевелил все еще деревянными, словно мне
обезболивали перед удалением зубы, губами:
– Да все в порядке…
– Ты так страшно побледнел!
– Правда?
– Можно сказать, ты не почувствовал!
Она уже сердилась, я сказал примирительно:
– Почувствовал, почувствовал… ты же знаешь, что за
поколение теперь пошло. Вот раньше был народ…
Она спросила настороженно:
– Так, может… тебе нельзя заниматься этим?
– Чем? – спросил я, поддразнивая.
– Сексуальными забавами, – отпарировала
она. – Очень мне надо, чтобы ты на мне помер!
– Тогда уж, скорее, под тобой, – пробормотал я.
– Да?.. Гм, об этом я как-то… Ты прав, это не так
страшно, когда захотела – слезла, не захотела… А ты как, сразу
окостенеешь? Весь?
Она щебетала, хотя глаза еще оставались серьезными.
В них таилась тревога, но я чувствовал, как теплая кровь постепенно
возвращается в мое лицо, холод отступил, только осталось быстро тающее ощущение
чего-то нечеловечески огромного, что коснулось меня самим краешком, краешком
своей тени, но я и так едва не распластался, как муравей под катком, от
ощущения космической огромности.
– Давай я смелю кофе, – предложил я. – Что-то
в голове туман.
– Тебе ж нельзя…
– Можно, можно, – успокоил я.
Она недоверчиво покачивала головой. Глаза всматривались
пытливо, уже уловила ложь, но не могу же сказать, что страшная и беспощадная
мысль… нет, не мысль, а чувство связало муравьев и людей, вернее, сравнило
структуру муравейника и… человека. И человечества – тоже.
– Тогда кофе сделаю я, – предложила она. – Я
готовлю не такой крепкий.
– Я сам, – возразил я. – У меня получается
вкуснее.
Закон прост: когда ноги растут от челюсти, то руки, понятно,
из задницы.
Я отошел в сторону, предоставив делать кофе моему
разумоносителю, а тот тоже устранился, ибо организм сам все привычно и умело
делает даже не на алгоритмах, а на уже выработанных рефлексах: налить из
очистителя воды в джезву, поставить на газовую горелку, зажечь спичку, другой
рукой повернуть кран… одновременно слегка придавив вовнутрь, иначе не
сработает, затем бросить спичку в жестяную крышечку, чуть повернуть верньер в
другую сторону, пусть синяя корона горящего газа слегка опустится, иначе
раскалит и ручку, а закипающая вода выплеснется и зальет огонь…
– Все муравьи, – сказал я медленно, стараясь не
потерять скользкий кончик неожиданной мысли, – все муравьи – частицы
единого организма муравейника. Это единое целое. Большой такой Муравей! Ну, это
известно всем. Тебя пропустим, с такой фигурой можно не знать многое. Но такое же
целое, как этот большой Муравей, и… человечество! Ладно-ладно, допустим эту
мысль в качестве просто… э…
– Просто дикой мысли, – подсказала она.
– Да, очень дикой. Мы не только точно так же пасем скот
и строим дома. Мы… мы тоже единый организм. Просто у нас намного выше степень
свободы для каждого существа! Настолько, что даже не замечаем своего
единоорганизмья.
Голос мой вздрагивал, я чувствовал, как в организме моего
разумоносителя… – моем организме! – трясется каждая жилка. Я
страшился потерять мысль, что равна озарению… Кстати, озарение – не та ли
необычная мысль свыше, что приходит из нашего общего организма?
Глаза Маринки стали очень внимательными. Вряд ли она
понимала мои слова, просто по-женски вслушивалась в интонации, вчувствовалась в
мое состояние.
– Тебе бы сейчас не кофе, а пива… – заметила она
сочувствующе. – Расслабишься! А то весь комок нервов. Не по-мужски.
– А как по-мужски?
Она засмеялась:
– Ну, если тебе это надо объяснять…
Джезва зафыркала. Я наполнил обе чашки, рука
вздрагивала, но ощущение огромности истаивало, как рыхлая снежная гора под
лучами жаркого солнца. Осталась мысль, ее старался не потерять, а теперь мой
мозг, привыкший к работе, поворачивал со всех сторон еще одну пугающую идею,
возникшую из первой: тело моего разумоносителя – такой же муравейник! Или
человечество, назови как хочешь. Все эти кровеносные шарики, лейкоциты, нервные
клетки, клетки костяные и соединительные и все-все – это тоже целый мир,
который, может быть, совсем не сознает своего единства! Каждый лейкоцит работает
сам по себе, знает свои обязанности, живет отведенный ему срок жизни: неделю
или полторы, а если кому удается прожить две, того считают долгожителем. А
клетки, скажем, кости – это что-то вроде медленно растущих огромных деревьев,
где процессы текут медленно. А то и вроде гор и скал, что меняются еще
медленнее.
И еще одна мысль всплыла, настолько дикая, что неделю назад
я запинал бы ее с великим презрением, как нарушающую мое мировоззрение трезвого
и скептически мыслящего человека.
Маринка права: почему именно муравьи? Почему не собака или
кошка? Сам ли я решился завести этих шестиногих, или же нечто побудило меня…
нечто настолько тонкое, неуловимое моими чувствами, как не улавливаю, к
примеру, проходящие сквозь мое тело радиоволны?
Не была ли это подсказка извне?
Или изнутри?
Маринка пила кофе деликатно, но быстрыми частыми глотками.
Она знала, что кофе вреден, что от горячего – рак гортани, но рак будет
или нет, а вот морщинки у глаз уже появляются, с ними бороться нужнее. Глаза
следили за моим лицом неотрывно. Огромный бутерброд ухомякала, нимало не
заботясь о будущем фигуры, поднялась:
– Ладно, побегу. Звони, если что.
– Если что? – не понял я.
– Если понадоблюсь, – ответила она без
улыбки. – С тобой что-то творится. Не знаю, но у меня тревожное
предчувствие. Ты знаешь, женщин предчувствия редко обманывают…
– Так и должно быть, – пробормотал я. –
Женщины как воспроизводящие существа для вида важнее, чем мы, самцы… Вот и
защищены лучше. Для вида важнее, для природы… и для чего-то еще… Гм… Для чего
же… Погоди, не уходи еще.
Она уже охорашивалась перед зеркалом, вертелась так и эдак,
собираясь перед выходом на улицу, как боксер перед финальным рингом. Ее
красивые брови взлетели на середину лба:
– Тебе надо помыслить, а Господь Бог дал человеку крови
ровно столько, чтобы он мог наполнить ею либо мозг, либо…
– Мог бы и не скупиться, – ответил я. – Но
чтобы хорошо работал мозг, надо приглушить инстинкты.
