– Значит, я был не первым? – проговорил я вслух.
В который раз обдало холодком, словно стоял раздетый на
вершине скалы. Не одинок, кто-то уже чувствовал то же самое, что и я! Пусть не
так отчетливо, как я, но чувствовал. Но мне от этой мысли еще страшнее и
тоскливее: ну и что? Мир ведь не изменился. Все так же дик, грязен, звероват.
Даже так называемая интеллигенция, великие умы, властители дум, – всего
лишь более умелое зверье… Что с того, что я это осознал? Сейчас, правда, на
костре не сожгут и на кресте не распнут, но в психушке дожидаться неизбежного
конца тоже как-то не по себе.
Я привычно включил комп, впрочем, это не я ткнул отростком
конечности в кнопку с надписью «Power», в этом мире все лучше меня делает мой
разумоноситель, так и я сейчас лишь езжу в этом теле, которое наливает воду в
кофейник, что-то включает, выключает, размалывает, сопит, чешется, бродит
взад-вперед, таращится на себя в зеркало, а я до треска в черепе стараюсь
охватить ту страшную истину, что никак не помещается в сознание.
В меня.
Глава 25
Экран медленно загорался, в черной досовской бездне
проступали и быстро сменялись буквы, цифры, словно звезды рождались и гасли.
На затылке внезапно зашевелились волосы. В память прорвалась
картинка страшной черноты… даже не черноты, а пустоты, через которую я в
состоянии сна мучительно медленно тянулся и тянулся. Каждая клетка моего Я
страдала от страшного нечеловеческого разочарования, скорби, поистине мировой,
вселенской скорби, от которой едва не разорвалось сердце… или то, что у меня вместо
сердца.
Я ощутил эту межзвездную тоску на долю секунды, смягченную и
до неузнаваемости искаженную фильтрами сна человеческого существа, но каждая
частичка крови во мне замерзла, превратилась в кристаллики. Я чувствовал весь
холод и безжизненность космоса в себе, внутри себя.
Черт бы меня побрал! Это же я уловил… да не мысль, не мысль.
Передача мысли если и существует, то не так. Я уловил чьи-то смутные эмоции,
ощущения. Человек мыслит, все верно, но это не значит, что все высокоразумные
расы, если существуют, тоже мыслят. Они, если пользоваться нашими приближенными
терминами, сверхмыслят. Мышление – это только узкий спектор в дециметровом
диапазоне. Кто-то до-мыслит, таких большинство, кто-то сверх-мыслит…
Да, я наверняка поймал до-мысль. Ощущение. Сама материя,
возможно, тянулась к звезде с планетами в надежде поселить там отросток
усложняющихся структур, ну, там амеб, из которых дальше может развиться что-то
более сложное. А я ощутил смутный и смягченный отголосок волны разочарования,
ибо там нейтронная звезда, где, похоже, усложнение структур ну никак…
Я поймал до-мысль, потому что сам почти весь из до-мысли. Из
инстинкта, если привычнее. Мы ведомы инстинктом всю жизнь. Инстинкт ведет от
выживания особи – уже позаботился! – к выживанию целого вида. Тут тоже
почти… да, почти. А отдельные особи вроде меня уже заглядывают дальше.
Правда, есть ли другие, подобные мне?
Или я один во Вселенной?
Дверь на балкон подалась только с третьего толчка. Ночью шел
дождь, рамы разбухли, воздух сырой, теплый. Улица с балкона сверкает вымытая,
на тротуарах кое-где поблескивают быстро тающие лужицы. Серая грязь по обочинам
дороги превратилась в яркую зеленую травку. Ее острые, как наконечники стрел,
концы, грозя небу, за ночь поднялись вдвое, обещая за другую ночь из стрел превратиться
в копья. Или хотя бы в дротики.
Я повертел головой, воздух застыл, как студень в
холодильнике. Прохожие с зонтами в руках, кто-то даже держит над головой, хотя
солнечные лучи уже сжигают последние остатки неопрятных облаков.
Когда вышел из подъезда, воздух оставался таким же
неподвижным, как православие. Я нащупал в кармане майонезную баночку, не зря
захватил, пошел по асфальту медленно, прогулочным шагом, словно выгуливал
невидимую собаку.
Муравьиные свадьбы обычно происходят тихими летними вечерами
после дождика. В такие дни я всегда садился на электричку, отправлялся подальше
в лес. Конечно, эти свадьбы происходят и в парках Москвы, однажды я даже видел
массу крылатых молодых самок… возле ЦДЖ на Суворовском бульваре, они среди
белого дня бегали по тротуару, начиная от метро «Арбатская» до конца
Суворовского бульвара, таким образом Дом журналиста оказался в эпицентре
демографического взрыва. Их давили автомобили, растаптывали прохожие, а я тогда
закомплексованно не решился поднять с тротуара хотя бы парочку, принести домой
на расплод!
Но теперь я вооружен, снаряжен, а крылатые самки уже
наверняка бегают по влажной земле, в которую так легко зарываться. Их
подстерегают пауки, богомолы, а на ветках сидят прожорливые птицы, которые
ловят жирных самок на лету.
Взгляд мой то и дело внимательно обшаривал серые блоки
тротуара, сканировал обочины, не пропуская ни единого камушка, задерживаясь на
жужелицах, паучках, сырых шкурках перелинявших насекомых.
Встречные двуногие существа вопросительно поглядывали на
тротуар, потом с недоумением на меня. В глазах некоторых вспыхивала надежда:
вдруг я обронил пачку долларов, а раньше увидят они? Надежда из ряда тех,
которые посещают двуногих перед сном, когда воображаешь себя то императором
Галактики, то царем, то неуязвимым и читающим мысли здоровяком.
Я чувствовал, что они оглядываются, но продолжал медленно
двигаться вперед, обшаривая взглядом тротуар. Почти возле троллейбусной
остановки попался первый крылатый муравей. Самец, естественно, их всегда в
десяток раз больше, чем самок. Еще через два десятка шагов прямо передо мной
тяжело опустился на асфальт крупный толстый муравей с сочным раздутым брюшком,
растерянно закружил на месте, затем торопливо побежал суетливой вихляющей
походкой. Длинные прозрачные крылья нелепо топорщились на спине: слишком
парадные для полета, как свадебное платье ни к черту для езды в троллейбусе.
Такие крылья выдаются только на один полет, слишком нежные,
чтобы их можно было принять за настоящие рабочие крылья, как, например, у жука
или обыкновенной мухи, только на свадебный полет, только на этот самый
радостный миг жизни, когда молодая самка вырывается из теплого, но тесного
родительского гнезда.
Я украдкой оглянулся, резко наклонился: кончики пальцев зажали
нарядные крылышки. Молодая самка неумело сопротивлялась. Я отпустил ее над
бездной майонезной баночки. Нахлобучить крышку дело мгновения: и чтобы не
успела выскочить, да и взгляды этих существ… Все-таки я одно из них, как это ни
горько!
Потом изловил одну самку террамориум, две… несколько формики
руфа, пять штук кампонотуса. Встречались в изобилии самки черных лазиусов, но
этих у меня и так в изобилии.
Странно, что так много кампонотусов, самых красивых и
крупных муравьев Европы. Их я изловил однажды совершенно случайно, но они у
меня не выживают: либо гибнут, либо убегают, потому каждый год я пополняю
формикарий…
