– Крупные, заразы, – сообщил первый. – У тебя
есть монетка?
– А что?
– Сообщить надо.
Мордорыл поглядел на труп, поколебался:
– Ладно, позвоню. Только сперва надо этим, ну, которые
зарабатывают на новостях в телевизоре. Они приплачивают, если их позвать
раньше. Ну, раньше ментов. Народ страсть как любит смотреть на мертвяков и
всяких задавленных на улице! Мол, хорошо, не меня…
Первый хмыкнул:
– Начнут спрашивать, не опознал ли кто.
– А это затем, чтобы крупно показать на весь
телевизор, – пояснил Мордорыл со знанием дела. – Родителя звонят,
ругаются, что детей стращают, а эти так это резонно: а мы для опознания!
Оба оглянулись на труп, от которого не особенно обезображенными
остались ноги, даже гениталии сожраны начисто. Живот проели до позвоночника,
там и сейчас двигалось, ребра подрагивали, словно утонувший, даже пролежав пару
недель в теплой воде, пытался вздохнуть.
Первый подумал, предложил:
– Зря вытащили целиком. Давай чуть приспустим обратно.
– Зачем? – удивился Мордорыл.
– Да чтоб следы насильственной смерти не
высохли, – пояснил первый.
Мордорыл сказал с сомнением:
– Думаешь, насиловали? Хотя с этими новыми русскими.
– Насильственной! – повторил первый с презрением. –
Тупой ты, хоть и что-то там кончал, если не брешешь. Это значит, насильно его
убили.
– Насильно? – переспросил его напарник, который
что-то или кого-то кончал. Челюсть его отвисла, из уголка рта потекла мутная
слюна. – А как?
– Ну, да. Силой, значит. Так что пусть лежит, как был.
А пока приедут, мы еще с десяток раков снимем. Они ж мертвечину за версту
чуют! Вот смотри, еще один ползет… Давай, собирай! Твоя ж Галька их живыми
жрет. А Китя так и вовсе только дерьмо из них высмактывает.
Мордорыл при упоминании не то родни, не то домашних животных
откинул почти интеллигентскую щепетильность, не пригодную в эпоху рынка, вошел
в мутную, как политика, воду и, стараясь не прикасаться к мертвяку, ухватился
за сеть. Тело утопшего сползло до половины в воду. Песок цвета сибирской нефти
чуть взвихрился, но было видно, как новоприбывший рак, а за ним еще один,
помельче, обрадованно вцепились в распухшую ступню.
А в самом деле, подумал я с горькой насмешкой. Чего добру
пропадать. Утопшему уже все равно, закопают в дорогом гробу или его тело съедят
собаки. Он перестал быть, когда угас последний лучик сознания. Как горько
завещал один польский поэт: «Хоронить себя я завещаю всюду, все равно при сем
присутствовать не буду».
Я уже собрался идти дальше, но тут из-за тучки выползло
солнце. Острый, как скальпель, луч вонзился в уже почти голый череп, и тут
внутри меня что-то предостерегающе дрогнуло. В утопленнике проступило
нечто тревожно-знакомое.
Чувствуя себя так, словно мне приставили к ребрам острые
ножи, я осторожно сделал шажок назад, украдкой огляделся. Вроде бы никто не
следит. Двое прохожих остановились неподалеку, но смотрят вроде бы на
утопленника. Мальчишка подошел совсем близко, тоже уставился с живейшим
интересом.
Стараясь не привлекать к себе внимания, я попятился, не
делая заметных движений. Когда жиденькая цепочка зевак оказалась между мной и
утопленником, я сгорбился, пошел потихоньку, держась по ту сторону нестриженых
кустов.
Дома тянулись знакомые, привычные. Я ходил по этой улице тысячи
раз. Я? Мои это воспоминания или только этого меняносителя? Вряд ли я прошел
весь путь от рождения. Это было бы слишком нерациональной тратой времени. Проще
всадить меня в тело ничего не подозревающего туземца, взять его воспоминания,
чтобы не выделяться, не привлекать внимания…
Петляя по знакомым проходным дворам, я выбрался на ту улицу,
где впервые поднялся с четверенек. Я знал здесь каждый камешек, и все-таки эта
улица была уже другой. Совершенно другой. Мои подошвы мягко ступали по
ноздреватой смеси смолы и мелкой гальки, уложенной просто на землю. Справа
тянулась стена из обожженной глины. Время от времени открывались двери,
обитатели этого мира сновали взад-вперед, озабоченные добыванием пищи, одежды,
поиском новых самок, которых надо оплодотворить, дабы продлить себя в бездны
времен…
С холодком ужаса и обреченности я ощутил, что улица все та
же, мир все тот же, но во мне в эту роковую ночь включилась некая программа,
после чего я вдруг увидел, что я совсем не тот, кем себя считал все эти годы.
Да к черту годы!.. Теперь я уверен, что меня всадили в тело
этого двуногого существа именно в эту ночь. Может быть, вообще за секунду перед
пробуждением.
Существ этой планеты, чтобы не вздрагивать от одного
их вида, я старался не замечать, но одно заставило повернуть голову.
От супермаркета к троллейбусной остановке весело и гордо
несла себя на двух длиннющих и очень стройных ногах, как говорят, от шеи, Рита,
соседка с шестого этажа. Яркая, будто картинка журнала мод, с призывно
выпяченными далеко вперед молочными железами. Они колыхались при каждом
движении, я невольно задержал на них взгляд, как и всякий самец, а она еще
издали улыбнулась мне хорошо и призывно. Зубы блеснули белые, острые
резательные спереди, по два мощных клыка на краях верхней и нижней челюсти. У
местных существ такие зубы у всех, даже у меня, разве что у многих
подпорченные, но у Риты они белые, как фарфор, она широко и охотно улыбается,
то есть раскрывает широко рот, что вообще-то характерно для всех хищников, а
дальше, как я помнил, у нее зубы тянутся мощные, широкие, разжевывательные,
раздавливающие мелкие кости силой челюстей, там и рычаг короче, и зубы крепче,
мощнее.
– Привет, – сказала она дружелюбно, – что ты
так рано?.. Я слышала, ты сова…
Голос ее был музыкально-зовущий, я почему-то сразу увидел ее
обнаженной в постели, волосы разметаны по подушке, она смотрит на меня,
нависшего над нею, со страхом и ожиданием.
Правую руку ей оттягивал пластиковый пакет, сквозь
прозрачный бок просвечивало кроваво-красное, истекающее кровью. В одном ломте
еще теплой плоти я узнал мясо довольно крупного зверя, а в другом пакете
колыхалась печень: скользкая, мокрая, еще почти трепещущая.
– Да так, – ответил я с трудом, пришлось прилагать
усилия, напоминая себе, что она одета, к тому же мы на улице, а в этом мире уже
перестали хватать и грести под себя понравившихся самок вот так сразу, без
некоего ритуала, – не спалось что-то. А ты?
– Я жаворонок, – сообщила она гордо, хотя, по мне,
больше походила на молодую и полную сил пантеру в период течки, гибкую и
опасную. – После шести не могу улежать в постели. Хотя… гм… бывают
исключения.
Троллейбус подошел, распахнул двери. Вышли двое обитателей
этой планеты, а взамен куча юных самцов и недозрелых самочек с гоготом
ввалилась в распахнутые двери. Троллейбус тронулся, створки нехотя задвинулись.
Рита смотрела мне в глаза. Я вспомнил, что нынешнее жалованье позволило бы
моему разумоносителю содержать двух жен или избалованную любовницу. А эта
самочка хороша с ее сочным, зовущим телом. Я даже уловил манящий запах, то
ли в духи в самом деле добавляют половые гормоны, как пишут, то ли я услышал ее
чистый зов без всякой парфюмерии. У нее красивые дугообразные брови, густые
длинные ресницы, длинный точеный нос с красиво вырезанными ноздрями
обеспечивает грудь прогретым и очищенным воздухом. Тонкая в поясе, что
позволяет свободно нагибаться и двигаться, с небольшими жировыми прослойками на
животе, что обещает предохранять ребенка в утробе от случайных толчков, а также
дает теплоизоляцию от холода. Кстати, в бедрах соблазнительно широка, что
позволит рожать легко и сравнительно безболезненно.
