– А, это… Забыл. По сети скину. Загляни сегодня в
почтовый ящик.
– Загляну, – пообещал я. – Со мной все в
порядке. Правда. Может быть, даже чересчур.
После его ухода я пытался вспомнить, какая мысль дразнилась,
показывала кончик хвоста, как Маринка язык. Что-то о муравьях, общности с
человеком… или не человеком? Может быть, общности с чем-то еще, чем-то живым, в
отличие от мертвой материи…
В грудь кольнуло острым, а перед глазами возникла пугающая
чернота с холодным блеском. Мертвая материя тоже усложняется. Сперва был
Праатом, после взрыва разлетелся, постепенно усложняя обломки, сцепляя один с
другим, образовывая сложные соединения, пока не появились такие сгущения, из
которых затем галактики, звезды, планеты, а дальше на планетах, по крайней
мере – на одной, возникло еще более навороченное, за неимением другого слова
именуемое жизнью. Амебы, рыбы, динозавры, человеки, мы все из той же мертвой
материи, что и вся остальная Вселенная. Из той же, из чего звезды, галактики,
пространство.
Словом, я и есть та частичка Вселенной, через которую она
старается развиться как можно быстрее, на которую возлагает наибольшие надежды.
– Стоп-стоп, – сказал я вслух, пытаясь разобраться
в хаосе мыслей, – она старается, она возлагает… Ведь это я и есть
Вселенная! Руки мои не мыслят, но я их тоже считаю частью себя. Пусть звезды не
мыслят, как и камни под моими ногами, но они тоже часть меня. Это верно как
дважды два, но… Итак, первый шажок – это взрыв Праатома. Можно его считать
началом жизни вообще. Второй – усложнение структур до уровня галактик,
звезд, планет. Третий – до уровня возникновения жизни органической.
Четвертый – усложнение до так называемого разума. Но усложнение структур
все ускоряется и ускоряется: вот уже этот разум вдруг осознал, где он
находится. В каком теле, времени, месте. И понял, что – смертен.
Стены качались, двигались, я задевал их плечами,
отталкивался ладонями, но сидеть не мог, вскакивал и снова метался по квартире,
как загнанный в ловушку зверь. Смутные мысли и неоформленные образы приходили
из странных глубин: то ли рождались в моем черепе, где уже кипит нечто на грани
бреда, то ли мой мозг их только принимает, еще более смутные и неотчетливые,
затем кое-как формирует в понятные мне силуэты, но и те для меня слишком
чуждые, я их не воспринимаю, как собака в упор не видит даже самые лучшие
фотографии и не узнает в скульптурах людей и даже других собак.
– Усложнение, – повторил я вслух. Прислушался к
себе, словно надеялся поймать Кого-то или Нечто, что говорит за меня. –
Усложнение материи ускоряется… Сперва между эволюционными скачками тянулись
миллиарды лет, затем шли сотни миллионов, а после появления человека я возник
всего лишь через миллион, плюс-минус, лет…
Резко и неуместно зазвонил телефон. Я вздрогнул, поморщился.
Звонки не прекращались, мои пальцы приподняли трубку и тут же опустили.
Возможно, это сделал я, но возможно, кто-то из оставшихся двоих: мой
разумоноситель, то есть человек, существо этой планеты, или же сама материя,
Вселенная.
Через час в дверь позвонили. Я поколебался, но это уже не
трубка телефона, второй звонок намного настойчивее. В дверной «глазок» видно
раздутое чудовище, никак не научусь узнавать людей. Чудовище делало
нетерпеливые знаки, я поколебался, открыл дверь.
Лена стояла с большой сумкой у ног. Щеки раскраснелись, она
воскликнула:
– С тобой все в порядке?
– А что могло случиться? – ответил я вопросом на
вопрос.
– Я тебе звонила, звонила! А все обрывается и
обрывается! Линия паршивая… Или ты сидел в Интернете?
– Если бы в Интернете, были бы короткие гудки, –
объяснил я. – А с тобой все в порядке?
Она уже прошла в квартиру, сумку оставила в прихожей. Голос
ее раздался в районе платяного шкафа:
– Я на минутку! Там внизу ждет машина. Неожиданно
удалось взять путевки на Черепаховые острова. Со скидкой. Говорят, фирме надо
было куда-то деть деньги, иначе пришлось бы все отдать налоговой инспекции… А
так на нужды работников, улучшение их быта… Ты куда задевал мой старый
англо-русский разговорник?
– Возьми словарь, – предложил я.
Она отмахнулась:
– Я всего на неделю. Ради этого учить язык?.. А
вылетаем сегодня вечером. Ночь через океан, а утром уже под пальмами.
Представляешь?
– Нет, – ответил я. – Этого я не представляю.
Глава 27
Ее унесло вместе с сумкой, где нашлось место и потрепанному
разговорнику, а я попытался вернуться к прерванной мысли, отыскал обрывки.
Итак, из-за этого смутного ощущения родства со всеми людьми, зверьми и даже с
неживой природой… ощущения даже не на клеточном уровне, а на гораздо более
низком!.. сознание этих существ… мое в том числе, отказывается принимать смерть
как абсолютное прекращение жизни. Человек чувствует, что не может вот так
просто исчезнуть весь. Тело сгниет, его сожрут черви или сожгут в крематории.
Но что-то же остается? Потому покойника, вопреки рассудку, хоронили со сложными
обрядами, в древние времена – с конями и женами, ныне… ныне тоже с обрядами.
А могилки украшают цветами и разговаривают с покойником.
Это ощущение родства вызвало непрекращающиеся попытки как-то
установить связь с остальными родственниками. Хотя бы ближними! Воздействовать
на других, заставить человека сделать то, что хочешь ты, велеть горе
сдвинуться, а звездам вспыхнуть в другом месте…
Эти нелепые попытки одинаковы в Древнем Вавилоне,
средневековой Европе и в наше насыщенное компами время. Одинаковы потому, что
это смутное ощущение, родства не ослабевает, хоть и не становится сильнее.
Понятно же, организм один…
Под этим углом жизнь все еще самое ценное… Но уже не
человечка лично! А жизнь того сверхорганизма, частью которого человек является.
Не можешь чувствовать себя как часть вселенского организма, почувствуй хотя бы
на уровне всечеловеческого. Или даже своего народа, племени. Хотя племен уже
вроде бы нет, разве что где-то в Африке, так хоть на уровне нации. Это и
достойнее, да и вернее, а не детски наивное: человек – это Вселенная.
Прозрачное стекло окна странно мерцало. Мои муравьи, как
дикие, так и «домашние», выплеснули из недр «муравейников» сотни молодых самок.
Вот те и ползали по окну, пытались взлетать, падали на подоконник и долго
неумело барахтались, ведь крылья даны на один-единственный полет, врожденных
навыков нет…
Я поспешно толкнул створки. Свежий воздух ворвался в
комнату, многих смел на пол, но тут же все устремились на волю, на простор…
В солнечном свете прозрачные крылья блестели, как осколки
слюды, но когда молоденькие самки закружились сверкающим облачком, это
напомнило мне цветущие яблони. Такие же снежно-белые нежные лепестки, такие же
праздничные деревья в свадебном наряде… Короткий миг длится это зрелище. Вчера
еще только распускались почки, а завтра лепестки уже начнут опадать.
Оплодотворенный цветок начнет поспешно сбрасывать лепестки: чтобы пчелы и шмели
не докучали, чтоб издали видели – свадьба отшумела, отцвела, уже им тут
делать нечего… начинается совсем-совсем другая жизнь.
