На самом же деле я, говоря образно… это глупо, конечно, но
образность как-то помогает оформить хаос в нечто охватываемое воображением… так
вот, говоря образно, я, чуть проклюнувшись из скорлупы, едва-едва высунув клюв,
уже начал ловить космический ветер, странные запахи, холод и жар мироздания,
смутно понимать… нет, ощущать, что вот там звезда обратится в
сверхновую, – так надо галактике, – в той стороне Вселенной одна из
многих галактик столкнется с соседней, чтобы это произошло… не могу выразить,
но что-то должно случиться хоть и привычное Сверхсуществу, заурядное, но
необходимое.
Как, скажем, пищеварение или, наоборот, дефекация…
И то дивно, что я смутно ощутил пробуждение вулкана и что
войны не случится в заливе! Хотя это могло быть и простым совпадением, но могло
значить нечто особое, что пока не поддается осмыслению…
А ощущение ощущаемости?
Горячий кофе был темнее дегтя, лился, как сметана или мед, а
когда я сделал глоток, в черепе словно взорвалась бомба.
– Так кто же я? – спросил я вслух. – Кто я?
Если Тот, Кто Пришел, то мне позарез надо это… ну, движение звезд, галактик,
взрывы сверхновых… Да и не только взрывы! Если всего лишь разумоноситель, то,
конечно же, на кой черт галактики? Важнее наперсток…
Внутренности жгло, как будто я проглотил расплавленное
олово. Крепчайший кофе вскипятил кровь, выжег внутренности. Тут бы гордо
выпятить грудь и заявить: да, мне важнее знать Вселенную! Но я разумоноситель
до кончиков ногтей, и свежая рана от поражения кровоточит. Чертов
наперсточник!.. Сколько же лохов раздел… Куда милиция смотрит? На подкормке у
них же, сволочи.
Стены закачались, их двигало, мимо проносились стол, стена
прихожей, вешалка, снова стена. Ноги мои безостановочно бросали меня из комнаты
на кухню и обратно, в горле снова пересохло, тело била крупная дрожь.
Я услышал хриплый вопль, остановился. Крик был мой,
внутренности раздирало то, что называется отчаянием. Здесь организмы мрут, как
мухи, и, как говорится, «от нервов», это значит, что «душевные терзания» могут
что-то заблокировать в теле, перекрыть или, наоборот, раскрыть так, что все
лопнет и существо помрет. Это не значит, что все помершие «от нервов» осознали
нечто огромное, обычно это из-за простейших животных инстинктов размножения,
усложненных до понятий любви, ревности, поисков работы получше…
– Так кто же я? – повторил я. Из горла вырвался
хрип. Значит, до этого я кричал или визжал в муке, надрывая связки. Спасибо,
привычная ирония пофигизма спасла: обгадил и любовь, и ревность, стало легче,
словно незаметно плюнул в суп ненавистному соседу.
Ветхое кресло взвизгнуло, спинка предостерегающе скрипнула.
Я распластался, как медуза, руки повисли на подлокотниках, голова откинута,
глаза шарят по разводам на потолке: это от шампанского, а вон те
потемнее – от кваса, такой струей ударил, что в бутылке осталось на
коньячную рюмку…
Пятна расплывались, то ли слезы бессилия на глазах, то ли
соленый пот прорвал запруду бровей, но там новые серые пятна, двигаются в
разные стороны, их пересекают странные лиловые лучи… откуда лиловый цвет в
пространстве?.. А перед вспышкой того, что здесь называют звездой, возникает
радостный ореол, что расходится с тахионной скоростью во всей, по всей…
Замерев, я старался не спугнуть страшное видение. Что в
прошлый раз понял смутно, на уровне спинного мозга, теперь встало в страшной
блистательной отчетливости. Вижу… или как-то иначе, но это нейтронные звезды,
их не мог разглядеть в прошлый раз, зрю искривление мирового пространства, вижу
в одном масштабе разбегание галактик и внутренности атомного ядра… Если это
галактика, а это атомное ядро, а не кварковое или тахионное! Или же вовсе
такое, что не объяснить нынешнему человеку, как не объяснить моему деду,
привыкшему заводить часы каждое утро и видеть движение стрелок, принцип работы
электронных часов!
Еще одно видение… или не видение, а смутное воспоминание
прорвалось из памяти: как сквозь сон помню… или почти помню, как вскричал
тогда, на кресте, в страхе: на кого ты меня покинул? Но огромное небо было
безмолвно и пусто. Не опустилась огромная длань и не сняла с кресла, не закрыла
разом все мои раны. Зато в последнем проблеске сознания, когда уже вбили в руки
и ноги огромные штыри, а сильные мужчины с потными лоснящимися спинами
поднимали крест, я понял в страшном озарении, что я и есть высший Бог
мироздания, к которому взываю. И что меня распинают мои же частицы, частицы
моего огромного тела. Фагоциты, которые набросились как на чужой вирус, что
проник в организм и начинает вредить, множась, как опасная болезнь или опасное
вероучение, что одно и то же… Я был настолько не похож на остальные кровяные
тельца, что фагоциты ошиблись, как бывает, приняли за чужого, за опасного, за
разрушителя их мира…
А другие частицы: земля, воздух, пространство – заняты
своими функциями, как сами по себе работает сердце, сокращается поджелудочная
железа, и никто мне на помощь не придет…
С этим отчаянным прозрением я умер тогда, а сейчас страшная
дрожь прошла по телу, а кисти рук заныли, кожа покраснела, там быстро-быстро
запульсировали какие-то жилки, которых только что не было.
Я вскочил, едва не опрокинув кресло, дрожащими пальцами врубил
телевизор громче. Ужас смерти на кресте слишком свеж, раны могут открыться при
одном лишь ощущении вбиваемых в живую плоть моего разумоносителя заржавленных
штырей.
В старину любой новый взгляд на мир, новое объяснение
мироздания принимало вид веры в нового бога. Затем пришли эпохи, когда это
стало оформляться в виде идейных учений.
Как назовут то, что я внезапно увидел? Придумают звучный
латинский термин или назовут моим именем?.. Непривычно в наш век, когда полно
компьютеров, но нет ни одного философского учения. Только старшее поколение
знает, что такое идеализм, материализм, агностицизм, а нынешнее если и слышало
такие слова, то лишь в лексиконе проститутки, которая материализм понимает
однозначно, как говорят депутаты, так как понимает и идеализм. Но приходит
новое поколение, наступает новый век, и он созрел для новой картины мира.
Она не для трусов.
Возможно, в новом поколении будут не только трусы.
Глава 9
Слезы бежали по лицу, подушка под щекой промокла. Тьма
уходила медленно и неохотно, я знал обреченно, что ночью снова вернется, а
потом однажды… придет навсегда. Во мне осталась и залегла тяжелым камнем
чернота, холодная и беспощадная. Я громко всхлипывал, плечи содрогались, а
горло закупорил горький ком.
Я видел, как умру, видел себя дряхлым и беспомощным, с
желтой сморщенной кожей, потухшими слезящимися глазами. Мой кишечник жил сам по
себе, иногда я утопал в экскрементах, но тут же обо всем забывал, я видел
приближающуюся собственную смерть, но не мог по слабости ни отсрочить, ни
ускорить…
– Так что же, – вырвалось из пересохшего
горла, – я… все равно… умру?..
