— Мало, — сказала она. — Ведь ты был в Германии.
Прямо из ресторана в Эз я позвонил Лакроссу, и он мне сказал, что раньше завтрашнего дня им наверняка не удастся по показаниям полицейского сыщика установить, кто из семи названных им алжирцев из Ла Бокка фактически мог участвовать во взрыве яхты и гибели Хельмана. На всякий случай я сообщил ему, что найти меня можно будет у Анжелы.
В Каннах я первым делом заглянул в «Мажестик», где меня уже встречали как доброго друга. Я получил свой прежний номер. В отеле я также сообщил, где меня можно будет найти. Потом мы поехали к Анжеле по бульвару Круазет, разделительная полоса которого превратилась в сплошное море цветов. Поток машин еще больше увеличился, так что ехать приходилось очень медленно. Ну, а здесь, наверху, в квартире Анжелы, было, как всегда, намного прохладнее, чем внизу, в насквозь прокаленном городе.
— Иногда, когда не спалось, я слушала новости из Германии, — сказала Анжела. — Не всегда понимая, что они там говорят. То есть, я, разумеется, все понимала, но мой мозг ничего не воспринимал. Каждый раз, слушая немецкую речь, я была рядом с тобой, Роберт.
— А я спал, как сурок.
— Теперь тебе пора в ванную, — сказала она. — Погоди-ка, я дам тебе такую соль для ванны, она очень освежает. — Она прошла вперед и посыпала что-то в воду, отчего та вспенилась и приобрела пряный запах. Потом вдруг крепко прижалась ко мне.
— Поторопись, — прошептала она. — Мойся побыстрее. Я жду тебя. Я так долго ждала… — Она выбежала из ванной. Я разделся, залез в ванну и почувствовал, как во мне растет желание. Я наскоро помылся, вылез из ванны и вытерся большой простыней. Сидя в ванне, я услышал, что Анжела опустила жалюзи в спальне. И я вышел из ванной нагишом. В спальне был полумрак. На кровати лежала Анжела, тоже совсем нагая. В полумраке ее загорелое тело казалось совсем темным. Ноги у нее были длинные, прекрасной формы, бедра узкие, а груди полные, с очень большими ободками вокруг сосков. Я увидел то, о чем мечтал много дней и ночей, во сне и наяву.
Анжела смотрела на меня и улыбалась. Я скользнул на постель рядом с ней, и мы стали гладить, ласкать и целовать друг друга. Она начала шумно дышать, а ее пальцы взлохматили мои волосы. Кожа ее была такая же гладкая, мягкая и нежная, как кожица зрелого персика. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, на широкой постели и говорили друг другу самые прекрасные и приятные слова и вообще делали все, что могут делать мужчина и женщина, чтобы возбудить себя еще больше перед соитием. Мы занимались этим, наверное, четверть часа, потом я сказал голосом, в котором смешались стыд и злость:
— Прекрати. Не имеет смысла.
Когда я вышел из ванной, я был вполне в форме — а теперь вдруг ничего не мог. Я лежал на спине и помню только, что повторял без конца одно слово: «Прости. Прости. Прости».
Анжела склонилась надо мной, поцеловала в лоб, покрытый крупными каплями пота, в глаза и губы и сказала:
— Глупыш. За что прощать? Просто ты слишком возбужден.
— Никогда еще со мной ничего такого не случалось, Анжела. Никогда! Я… Я не знаю, что это такое.
— Это бесконечные разъезды, переутомление от работы. И нервное возбуждение, только и всего. — Голос ее звучал даже весело. Она одним рывком выскочила из кровати. — Между прочим, я тоже была не совсем в форме. После обеда меня все время мучит жажда. Нам некуда спешить, Роберт. У нас впереди уйма времени. Давай выпьем чего-нибудь!
И она убежала в кухню. Я еще немного полежал и почувствовал, что мое тело с одной стороны как бы дало осечку, но с другой — чуть ли не взрывалось от переполнявшего меня желания. Я встал и пошел в гостиную, а там, как был нагишом, повалился на тахту. Я был очень смущен и казался сам себе посмешищем. Анжела появилась в дверях с подносом в руках. Она принесла бутылку чего-то, бокалы и глиняный кувшин с ледяной водой и плавающими в ней кубиками льда.
Возясь со всем этим, она сказала вполне обычным тоном:
— Я приготовлю нам «Ричард». Это лучшее средство от жажды.
Она разлила по бокалам какую-то жидкость из бутылки и добавила воду и лед. Смесь тут же приобрела молочный цвет. Мы жадно выпили, Анжела даже стоя. Ее плоский животик при этом приподнимался и опадал, а рыжеватые волосы на ее лобке были прямо у меня перед глазами, и я был полон желания и в то же время все еще неспособен это желание реализовать. Анжела вообще не обращала внимания на мою наготу. Она приготовила нам еще по бокалу этой смеси, потом побежала к проигрывателю, стоявшему под большим телевизором; на его длинную ось насаживалось сразу десять долгоиграющих пластинок.
— Что поставим? Ты любишь Гершвина?
— Очень, — сказал я.
— Значит, ставим концерт Гершвина.
Присев на корточки перед полкой с долгоиграющими пластинками, она вынимала одну пластинку за другой и насаживала их на ось. А я наблюдал за ней. Такой красивой спины я не видел еще ни у одной женщины. Спина была тоже шоколадная от загара, а кожа — мягкая и шелковистая — блестела на свету: ведь в гостиной было светло, солнце светило в окна и двери. Анжела включила проигрыватель. Зазвучат фортепьянный концерт Гершвина. Она подошла ко мне и присела на тахту рядом со мной. Мы оба курили, смотрели друг на друга, молчали и слушали чудесную музыку этого гения, который так рано умер от опухоли мозга. Без всякой связи мне вдруг пришла на память газета, которую я читал в спальном вагоне — все подряд, в том числе киноанонсы, спортивные новости и извещения о смерти, и среди последних мне попалось на глаза огромное объявление: некий генерал в отставке упокоился с миром в почтенном возрасте 92 лет. А Гершвин скончался в 39, подумал я. Его музыка заполняла все пространство, на террасе за дверью благоухал анжелин цветник, мы сидели рядышком совершенно нагие, а я не мог любить, не мог любить женщину, которую любил так, как не любил еще ни одной женщины на свете.
— Ты даже не знаешь, как я счастлива из-за этого, — сказала Анжела.
— Из-за чего?
— Из-за того, что сейчас произошло.
— Ты счастлива — из-за этого?
Она кивнула.
— Ты меня слишком любишь. Я слышала, так бывает. Ты не можешь меня любить, потому что слишком любишь. Сейчас не можешь. Но это пройдет. Если бы я была тебе безразлична, ты бы все мог. И за это я тебя еще больше люблю.
— Анжела, клянусь тебе, я…
— Тсс! — Она приложила палец к губам. — Помолчи. Лучше слушай. Разве эта музыка — не чудо?
— Чудо, — согласился я.
Потом мы долго молча сидели, время от времени Анжела протягивала ко мне руку, я брал ее, и она так крепко сжимала мою руку в своей, что было больно. А музыка все неслась по комнате. Мы выкурили еще по сигарете. Мы выпили еще по «Ричарду». Фортепьянный концерт отзвучал, на диск легла другая пластинка. То были сплошь неувядающие шедевры Гершвина. Первым зазвучал «Туманным днем в центре Лондона», — медленно, сентиментально и приглушенно пульсировало соло трубы. Анжела встала.
