— Французские промышленники, — без запинки ответил дипломат.
— Что за промышленники? Их фамилии? Где они сейчас?
— Этого я не имею права вам сообщить, мсье Кеслер, — заметно понизив голос, ответил Тильман.
— А почему? — озадаченно протянул Руссель. Он был так удивлен, что даже растерялся.
— Потому что мое министерство запретило мне это кому-либо сообщать, — сказал Тильман. — Во всяком случае сейчас; могу лишь заверить вас всех, что эти промышленники не имеют никакого отношения к серии преступлений или каким-то другим нарушениям законов.
— Следовательно, их надобно от всего ограждать, — сказал Лакросс.
— Именно так, мсье, — подтвердил Тильман.
— В интересах нашей страны?
— В интересах всех стран, — парировал Тильман. Он пробежал глазами по лицам сидящих за столом. — Мне очень жаль, что наша работа начинается таким образом, но я ничего не могу изменить. Есть еще вопросы?
Вопросов ни у кого не было. Совещание закончилось. Все начали выходить из конференц-зала. Неожиданно я оказался рядом с Тильманом. Он тихо сказал, обращаясь только ко мне:
— Благодарю вас, мсье. Прежде всего за то, что вы поддержали меня словами, в которые сами не верите.
Мы шли по длинному коридору, направляясь к выходу.
— Какими словами? — не сразу понял я.
— О справедливости. Которая в конце концов всегда побеждает. Вы действительно в это верите?
— Нет, — ответил я. — А вы, мсье?
— Я тоже, — сказал Гастон Тильман, и его лицо, казавшееся таким приветливым, вдруг словно погасло.
2
Когда я приехал к Анжеле, в ее мастерской на стульчике сидела маленькая девочка в красном платьице. Анжела поцеловала меня. На ней был белый халат, весь измазанный красками, и шлепанцы. Рыжие волосы она подвязала повыше широкой лентой, а очки на цепочке свисали ей на грудь.
— Погляди, — сказала Анжела еще в прихожей и протянула мне левую руку с обручальным кольцом, сверкающим бриллиантами. — Это самая ценная вещь, какая у меня есть, какая у меня когда-либо была в жизни. — Потом она протянула мне правую руку. — А теперь погляди на это, — сказала она. Тыльная сторона руки была покрыта ровным золотистым загаром, от светлого пятна не осталось и следа. — Это чудо, — сказала Анжела. — И его совершил ты. Ты сам — самое большое чудо в моей жизни.
Мы пошли в мастерскую, и девчушка при виде нас встала, сделала книксен, подала мне ручку и поздоровалась.
— Это Джорджия, — сказала Анжела по-английски. — Ее папа снимает в Голливуде грандиозные фильмы. Он знаменитый продюсер. А сейчас приехал сюда с дочкой отдохнуть.
— Только мы с папочкой, — сказала Джорджия, усаживаясь на стульчик. — Ведь мы с мамочкой развелись, ты знаешь? — Она сложила ручки на коленях и серьезно посмотрела на меня.
— Мне очень жаль, — сказал я.
— Мне тоже, — кивнула Джорджия. — Но в то же время и весело! Полгода я живу у папочки, полгода — у мамочки. Это же весело!
— Даже очень, — рассеянно поддакнул я, подходя к Анжеле, вернувшейся к мольберту. Портрет был почти закончен. Голова девочки была написана на фоне туманных очертаний игрушечной лошадки. Мне невольно вспомнилась моя сицилианская лошадка, вся разукрашенная шелковыми шнурами и блестками, оставленная мной на полке моего номера в «Интерконтинентале» вместе со слониками.
— Душевная черствость, — вдруг серьезно произнесла Джорджия. — Так мамочка сказала про папу. На суде. И в газетах так было написано. Ведь я уже умею читать. Душевная черствость — это что-то очень плохое, да?
— Вероятно, — промямлил я.
— Это было причиной развода, — сказала Джорджия. — Но я не верю, что папочка был душевно черствым к мамочке. Папочка такой милый и добрый. И почему это мамочка тут же переехала к дяде Фреду?
— Джорджия, — перебила ее Анжела, — когда я работаю, тебе не разрешается болтать, и ты это знаешь, правда?
— Конечно, знаю, — сказала девчушка. — Да я уже и молчу. Только вот беспокоюсь, как я буду жить полгода с папочкой, полгода с мамочкой, когда вырасту? — Лицо девочки вмиг омрачилось от этой мысли.
— А ты лучше присядь, — сказала мне Анжела.
Я сел на скамеечку и, закурив сигарету, стал наблюдать, как Анжела работает, и тут опять на меня накатила волна той приятной, неописуемой и ни с чем не сравнимой боли.
— Сегодня во вторую половину дня я поеду в Хуан-ле-Пен, — сказала Анжела. — Я купила несколько платьев и оставила там, чтобы их подогнали по фигуре. Нужно будет еще раз их примерить. Ты будешь занят?
— Нет, сегодня у меня есть время.
Теперь мы говорили по-немецки.
— Значит, ты сможешь поехать со мной?
— Разумеется.
Она повернулась к портрету и продолжала писать, а я сидел и смотрел на нее.
Вчера поздно вечером и сегодня ранним утром я получил несколько телеграмм от Густава Бранденбурга. В двух речь шла о Зееберге. Он действительно приезжал во Франкфурт и на завтра купил билет на самолет до Ниццы. Густав указал название авиакомпании и точное время прибытия. Что до медсестры Анны, то Густав еще в первых шифрованных телеграммах сообщил мне о предстоящем появлении в Каннах Гастона Тильмана и потребовал — по указанию дирекции компании, которая в свою очередь выполняет указания более высокой инстанции, — чтобы я впредь постоянно сообщал этому Гастону Тильману обо всем, что делаю или собираюсь сделать. Никто, разумеется, не намеревается связывать мне руки, однако прежде чем принять какое-то важное решение, необходимо выяснить точку зрения не только Густава, но и Тильмана. Прекрасно, на утреннем совещании я и вел себя как пай-мальчик. Проклятые миллиардеры…
Примерно через два часа в дверь позвонили. Шофер в ливрее приехал, чтобы забрать маленькую Джорджию.
— Завтра в одиннадцать привезете еще раз, — сказала Анжела шоферу.
— Да, мадам.
На прощанье Джорджия сделала мне книксен, а Анжелу чмокнула в щечку. Уже в дверях она сказала в раздумье, обращаясь скорее к самой себе:
— Папочка все еще очень любит мамочку. А мамочка живет с дядей Фредом. Так кто же из них был душевно черствым? — Дверь за ней и шофером захлопнулась.
Я увидел, что Анжела стоит передо мной.
Я дотронулся до ее левой груди прямо через запачканный халат.
Она расстегнула мою рубашку. Я распахнул ее халат. Под ним оказались только трусики. Халат упал на пол. Мы не смогли дойти до спальни. Мы любили друг друга на ковре в прихожей. Лишь намного позже, когда я сидел на корточках рядом с Анжелой, а она лежала, распростершись на ковре, до меня наконец дошло, что она сказала.
— …не было. Что с тобой, любимый? Я сказала, что еще никогда, ни с одним мужчиной мне не было так хорошо, как с тобой.
