11
На какой-то период я начисто утратил чувство времени. И не знаю, две минуты я сидел скорчившись в лифте или полчаса. Знаю только, что в конце концов дверь кабины открылась. В проеме стояла интеллигентная пожилая дама. Увидев меня, она испуганно вскрикнула и захлопнула дверь. Я слышал, как она умчалась, громко зовя на помощь привратника.
Теперь надо было убираться отсюда — да побыстрее! Я поднялся, шатаясь. Колени у меня дрожали. Но я держался на ногах. И вновь мог идти. Я вышел из лифта, пересек холл и вышел наружу. Смеркалось, и на землю опять опустилась вечерняя прохлада. Но стоило мне сделать один шаг по гравию площадки перед домом, как в левой стопе началась боль, очень сильная. Я остановился, отдышался, кое-как вытер платком лицо и пошел — вернее, поковылял дальше, потому что боль становилась все более нестерпимой. Опять возникло ощущение свинцовой тяжести и онемелости левой ноги. Если не найду такси, до отеля мне не добраться. Сжав зубы, я кое-как доковылял до улицы и остановился, переложив всю тяжесть тела на правую ногу.
Мимо проезжало много машин, но, как назло, ни одного такси. Прошло пять минут, десять, полчаса. Ни одного. Я был совершенно растерян и все еще не мог взять в толк, что же произошло. Я ударил Анжелу. Анжелу! Я еще ни разу в жизни не ударил женщину. А тут — Анжелу…
Боль в левой ноге усилилась. Я припомнил, что именно левой ногой пнул вазу с гладиолусами. Вероятно, отсюда и боль. Я вел себя, как безумный или как явно виноватый, вполне мог произвести на Анжелу такое впечатление. Нет, не мог! Неужели она так мало верила мне? Но письмо Карин было и впрямь написано умелой рукой, а у Анжелы в прошлом такой горький опыт… Чтоб ты провалилась в тартарары, проклятая Карин. Машины. Машины. Ни одного такси. Никогда мне не добраться до «Мажестик».
Мы оба, Анжела и я, живем в подвешенном состоянии, подумал я, лихорадочно пытаясь дать справедливую оценку случившемуся. Потому такого ничтожного повода, как это письмо, оказалось достаточно, чтобы… Нет! Этого не может быть достаточно! Не может быть — при такой любви! Кто из нас на самом деле любил, а кто лишь позволял себя любить? Я? Или Анжела? Анжела? Или я? Нога болела уже нестерпимо, даже если я на нее не наступал. И тут появилось такси. Я бешено замахал руками. Такси остановилось. Я плюхнулся на сиденье.
— «Мажестик», пожалуйста.
— Слушаюсь, мсье.
В тот момент, когда подъехало такси, я почувствовал боль и в левой части груди, — она была мне уже знакома. Поначалу вполне терпимая, она наверняка усилится, это я уже знал. Дрожащими пальцами я достал из кармана таблетки и засахаренные пилюли нитростенона, которые всегда носил с собой, проглотил таблетки и разжевал пилюли.
Что мне теперь делать? Приехав в отель, позвонить Анжеле? Просить, умолять, заклинать ее, чтобы она поверила мне? Нет, раз сама собой не поверила, просить бесполезно. Делать этого еще и потому не следовало, что лишь виноватые непрерывно защищаются. Так ли это на самом деле? Пусть даже так — разве мне не все равно? Что мне вообще делать без Анжелы? Я не мог себе представить, что наши отношения кончились. Боль в ноге стала совсем невыносимой. Тяжесть в груди тоже усилилась. Всю левую руку охватила боль. Анжела. Анжела. Лучше вообще не думать о ней, не то можно сойти с ума. Но я не мог не думать о ней! Только сегодня утром она показала мне цветущее миндальное дерево! Наконец я заметил, что таксист смотрел на меня и что-то мне говорил. Мы стояли перед пандусом у отеля «Мажестик». Сколько времени простояли, я не знал.
— Вам плохо, мсье?
— Все в порядке, — сказал я и расплатился. Я с трудом вылез из машины, потому что наступать на левую ногу все еще было больно. Такси отъехало. На землю уже спустилась ночь. Долго же я сидел в лифте, подумалось мне. Странно, что до пожилой дамы он никому не понадобился. Странно. Все странно. Чертовски странно. И до смерти смешно. Проглотив несколько таблеток нитростенона, я, прихрамывая, вошел в холл.
Там было совсем мало народу, кое-кто удивленно уставился на меня. Скорее в номер, скорее добраться до моей комнаты. Я хотел забиться в него, как забивается в берлогу или нору раненый зверь. Силы мои иссякли. Остались лишь боль и страх. А еще отчаяние, возраставшее с каждой минутой, равно как и боль.
— Господин Лукас!
Я обернулся.
Гастон Тильман — как всегда, сама любезность. Его добрые глаза внимательно глядели на меня из-за стекол очков.
— О, добрый вечер, мсье Тильман.
— Добрый вечер.
— Я позвонил мадам Дельпьер. Она сказала, что вы ушли, вероятно, поехали в отель, точно она не знает. Поэтому я просто прогулялся сюда пешком из своей гостиницы «Карлтон» и здесь подождал вас.
— Зачем я вам?
— Вы ведь сегодня беседовали с этим господином Зеебергом, верно? Я тоже говорил с ним. И теперь мне хотелось бы побеседовать с вами. Что с вами? Вы не согласны сейчас беседовать? — Я быстро прикинул: если я останусь один, боли вернутся, вернется отчаяние, возможно невыносимое. Лучше не оставаться одному — даже если со мной что-то случится. Казалось, Тильман не замечает, в каком я состоянии. И я напрягся и взял себя в руки.
— Разумеется, я хочу побеседовать с вами, мсье Тильман. Может быть, в баре… или на террасе?
— И там и там слишком людно. Не знаю, может кто-то захочет нас подслушать. Не хочу рисковать. Здесь, в Каннах, я взял напрокат машину. Она стоит перед моим отелем. Пройдемся туда и немного покатаемся. По крайней мере будем уверены, что нас никто не подслушает.
«Пройдемся туда…» Боже правый, как мне дойти до «Карлтона»? Расстояние, конечно, ничтожное — но не для человека в моем состоянии. Что это значит — «в моем состоянии»? Я не имел права поддаваться боли или отчаянию, нет, не имел! И сказал:
— О’кей, пошли.
И мы пошли.
Не знаю, как я дошел до «Карлтона». Нога болела, как никогда раньше. Боль в груди иррадиировала во всю левую руку вплоть до кончиков пальцев. Я хватал ртом воздух. На тротуаре бульвара Круазет толпилось много веселых людей. Сверкали огнями магазины. Но я уже плохо видел. Я уже плохо понимал, что мне рассказывал Тильман. Что-то о разведении форелей, которым он увлекался. Он был страстный рыболов. Фары мчащихся мимо машин. Ласковый воздух. Звонкий женский смех. И люди, люди, люди кругом. Я толкал их, вслед мне неслись ругательства. Боль в ноге. Боль в сердце. Все сильнее. Еще сильнее. Надо было все же остаться в отеле. Безумие. Безумие все, что я делаю. И что делал раньше. Я ударил Анжелу. Не надо. Не надо. Не надо думать об Анжеле. Эти проклятые лекарства не действовали, совершенно не действовали. Я уже не могу нормально ходить, думал я, не могу сделать ни шагу. Но шел. И дошел до гостиницы Тильмана, до его машины, большого черного «крайслера».
Машина тронулась. Но поток машин на Круазет был так плотен, что мы продвигались вперед с черепашьей скоростью. То и дело Тильману приходилось тормозить. А мои боли не утихали, а усиливались. Но я готов был скорее умереть, чем признаться в этом. Почем знать, может, Тильман с перепугу отвезет меня в больницу, а там сразу дознаются, чем я болен, это станет известно Густаву и тот меня отзовет. Ну и пусть отзывает. Раз Анжела для меня потеряна. Потеряна? Да ни за что на свете!
