— Джон Килвуд обвинял в убийстве Хельмана себя и несколько туманно — «нас всех», как он выразился, — вы конечно же помните.
— Джон был безнадежным алкоголиком. Господи, помилуй его душу.
— Он упоминал также алжирца из Ла Бокка, с которого все началось. Алжирца мы нашли. Динамит для адской машины достал он. И передал его медсестре, обслуживавшей фрау Хельман.
— Так говорит этот алжирец.
— Медсестру убили прежде, чем мы смогли ее допросить.
Торвелл опять занялся мячом. Дважды поменял биту, потрепал по руке слугу-мальчишку, взиравшего на него восхищенными глазами, и топтался вокруг мяча, ища позицию для удара.
— Вероятно, медсестра была в сговоре с убийцей.
— А откуда Килвуд знал про алжирца из Ла Бокка?
— Вероятно, провел собственное расследование и знал больше, чем мы, остальные.
— Но вы говорите, что он был безнадежным алкоголиком.
— Тем не менее, вполне мог провести такое расследование! — Наконец Торвелл ударил по мячу. И мы опять зашагали по подстриженной траве. — Полиция ни на шаг не продвинулась вперед. Вы тоже топчетесь на месте. А ведь вы все эксперты! Почему же у вас ничего не получается?
— Почему же?
— Потому что вы одержимы одной idee fixe: мол, это дело рук кого-то из нашей группы. Если вы не избавитесь от этой мысли, вы никогда не доищетесь правды, мистер Лукас. Вы все приписываете нам слишком много таинственности. Мы вовсе не тайное общество каких-то заговорщиков, мы — не «кабала».
«Кабала»! Опять это слово! В английском языке оно тоже есть. Лакросс именно так назвал сообщество сверхбогачей. Он-то как раз считал, что они образуют тайное общество заговорщиков. А Малкольм Торвелл посмеялся над этой мыслью. И так, смеясь, и пошел за мячом. Паренек и я последовали за ним. Здесь, за городом, на площадке для гольфа под Муженом было очень красиво. Я глубоко дышал чистым горным воздухом. Веял слабый ветерок. Подрагивали сочные молодые листочки на вершинах старых деревьев. Я заметил это, когда взглянул на небо, чтобы увидеть, высоко ли уже поднялось солнце.
15
Около одиннадцати утра я вернулся в «Мажестик». В большом бассейне перед отелем плавало несколько человек. Другие постояльцы отеля загорали на солнышке. За нашим с Анжелой угловым столиком я увидел Паскаль Трабо. Она энергично помахала мне рукой. Я подошел. На Паскаль была прозрачная блузка и брючки из тончайшей ткани. В «нашем» углу было еще тенисто.
— Я жду здесь уже два часа, — сказала она, после того как мы поздоровались и я сел рядом с ней.
— Но я же не знал, что ты придешь, — оправдывался я.
— И не мог знать. А я готова была ждать и еще два часа. Или четыре. Когда-нибудь ты же вернулся бы в отель.
К нам подошел официант.
— Что ты будешь пить? — спросил я.
— Джин-тоник.
— Я тоже. Один бокал, — сказал я. — И один даме.
Официант исчез.
— Что случилось, Паскаль?
— Анжела.
— Что с Анжелой?
— Вчера вечером она была у нас. И осталась ночевать — мы не могли отпустить ее одну в таком состоянии. Сегодня утром Клод отвез ее домой. Ее машина все еще в ремонте.
— Что значит — «в таком состоянии»?
— Она была убита. Совершенно убита. Она нам все рассказала. О письме твоей жены, о том, как она на него отреагировала, как ты себя вел, как ты ее ударил и ушел.
— Я сорвался: сдали нервы. Но я просил меня простить. Мне в самом деле страшно жаль, что так получилось.
— Я знаю. И Анжела это знает. Ей тоже ужасно жаль.
— Чего?
— Что она так себя вела. Что она поверила тому, что написала твоя жена и не поверила тому, что сказал ты.
О, Боже, подумал я, Боже, что ты со мной делаешь? Только я начал смиряться с тем путем, какой Ты мне предначертал, и вот Ты все вдруг поворачиваешь вспять. О, Боже — или кто-то еще, чьего имени я не знаю, но кто творит все это и дозволяет этому быть, — сжалься надо мной, я болен, мне очень много уже не вынести.
— Ты ничего не говоришь, — сказала Паскаль.
— А что мне сказать?
— Точь-в-точь то же самое говорит Анжела. Что ей сказать? Что она может тебе сказать? Она не знает. Она не решается что-либо сказать. Роберт, в жизни я не видела человека, более несчастного, чем она. Она не знает, что я здесь. Ты должен поехать к ней, Роберт.
— Нет… Нет… Я… не могу…
— Разве ты ее больше не любишь?
Я почувствовал, что глаза мои начинает жечь, и стал глядеть на бассейн, где в эту минуту молодая красивая девушка прыгнула в воду, взметнув фонтаны брызг.
— Я люблю ее больше, чем раньше, — выдавил я, задыхаясь на каждом слове. — И буду ее любить, что бы она ни сделала.
— Она так же сильно любит тебя, Роберт. Но ей стыдно. И ей кажется, что она никогда не сумеет загладить свою вину. Поэтому ты и должен поехать к ней.
Я промолчал. Ощущение счастья вернулось ко мне, я чувствовал это, но возвращение его было каким-то медленным, неуверенным, и это огорчило меня, как ни странно это звучит. Ведь если наша любовь не кончилась, то мне будет еще тяжелее, еще горше — через несколько месяцев. А я только-только и с таким трудом смирился с судьбой…
Да смирился ли я? — подумалось мне. — Ни на секунду!
Ни на сотую долю секунды! Делай, что тебе вздумается, Боже, только позволь нам с Анжелой вновь соединить наши жизни. Ненадолго. Всего лишь на краткий миг. Пока я еще не инвалид. В любом случае у нас остается так мало времени.
— Роберт! Почему ты молчишь? Прошу тебя, ответь мне!
В дверях появился официант с заказанным нами джин-тоником, я увидел, что он приближается к нам. Я не стал ждать, когда он подойдет. Я вскочил, не говоря ни слова, и помчался через террасу. Все проводили меня взглядом. Серж, механик из гаража при отеле, удивленно уставился на меня, когда я налетел на него из-за угла.
— Такси! — завопил я. — Быстренько вызовите мне такси, пожалуйста!
Он убежал.
А я стоял на солнцепеке и смотрел на огромный цветник перед отелем, шумно и часто дыша, как загнанная лошадь. Анжела. Анжела. Анжела.
О, Господи.
16
Когда она открыла дверь, то показалась мне очень исхудавшей и измученной. По ее лицу было видно, что ночь она провела без сна. Под глазами темные круги. Губы дрожали. Она хотела что-то сказать, но не могла произнести ни слова, из ее горла вырвался лишь какой-то хрип.
Я обнял ее и нежно поцеловал в губы. Тут она и залилась слезами.
— Анжела, прошу тебя!
