На этот раз авиадиспетчеры действовали «не по инструкции», мы нормально взлетели и наслаждались спокойным полетом. Солнце светило нам как в Дюссельдорфе, так и в Цюрихе. Зато в Ницце небо было сплошь затянуто тучами, и мистраль все еще буйствовал. Наверху, на втором балконе для посетителей, я увидел Анжелу, как только вышел из самолета, а в огромном зале аэропорта мы с ней побежали навстречу друг другу, как уже было однажды — все быстрее и быстрее, все сильнее задыхаясь.
На этот раз мы ехали не по нижнему шоссе — Анжела сказала, что его залило, — а по автостраде, и когда остановились у шлагбаума, штормовой ветер с такой силой набросился на машину, что тяжелый «мерседес» слегка сдвинулся с места. Пальмы на обочине автострады гнулись чуть не до земли, некоторые даже сломались. Я почувствовал, что голова начинает болеть. Анжела была бледна после бессонной ночи, под глазами темные круги. На ней опять были коричневые брюки и оливковая ветровка свободного покроя.
Мы благополучно приехали в Канны, вошли в квартиру Анжелы, и я поставил в прихожей чемодан. Здесь, наверху, мистраль продолжал греметь и выть, и сквозняком продувало все комнаты. Я увидел, как гнутся под ветром цветы и вообще все растения на террасе. Море бурлило и пенилось, темное, как и небо над ним. Я с трудом открыл стеклянную дверь на террасу и шагнул наружу. Ветер едва не свалил меня с ног. Я вздохнул всей грудью и почувствовал на плече руку Анжелы. Я обернулся. Ее лицо было залито слезами.
— Анжела… Анжела! — испуганно завопил я. — Что с тобой?
Она прижалась губами к моему уху:
— Ничего… Совсем ничего… Это все проклятый мистраль… Я же говорила тебе, он всех с ума сводит… Третий день дует… О Роберт, Роберт… Ведь ты никогда не покинешь меня… Никогда, правда?.. Этого я бы… этого я бы не вынесла… — Мистраль на моих глазах оборвал и унес вьющиеся цветы.
Я увлек Анжелу на широкую тахту, стоявшую у стены, и мы очень скоро позабыли про все на свете. Вдруг меня что-то кольнуло в сердце, но я не обратил внимания.
41
— Я слабая, больная женщина, — жалобно сказала Хильда Хельман. — И не разбираюсь в банковских делах. Поэтому хочу, чтобы господин Зееберг остался.
— А я хочу, чтобы господин Зееберг оставил нас вдвоем, — сказал я. — В том деле, по которому я к вам пришел, вы разбираетесь, фрау Хельман.
Это было в понедельник, 26-го июня, около 16 часов. В субботу я вернулся в Канны. Воскресенье мы с Анжелой провели дома, главным образом лежали на террасе и отдыхали. Мистраль кончился, небо опять было ярко-голубым, и солнце опять припекало. Я еще в воскресенье договорился по телефону с Бриллиантовой Хильдой о визите к ней в понедельник. И предупредил, что хочу беседовать с ней наедине. Тем не менее, рядом с ней, как всегда сидящей в кровати в накинутом поверх ночной сорочки жакетике, стоял подтянутый исполнительный директор Зееберг с ледяными глазами. Вот что он сказал:
— Я — доверенное лицо фрау Хельман. Если вы не желаете говорить с ней в моем присутствии, вам придется уйти, господин Лукас.
Но прошли те времена, когда я терпел такое обращение. В этом и состоит преимущество человека, отбросившего совесть, подумал я.
— Если вы сию минуту не исчезнете, — заявил я Зеебергу, — я вообще не стану разговаривать с фрау Хельман и перенесу этот разговор в полицию.
Я выжидал, какое действие окажут мои слова. Оно было точно таким, какого я хотел.
— Оставьте нас вдвоем, — сказала Бриллиантовая Хильда.
— Охотно, сударыня, — ответил Зееберг.
— Вы же можете и потом все ему рассказать, — сказал я, пока молодой человек выходил из комнаты, в которой, как всегда, дурманяще пахло цветами. — Разумеется, вы ему все расскажете. И не только ему. Мне это ясно. Но сначала я хочу поговорить с вами наедине…
— О чем?
— Об убийстве, — кратко ответил я. — О многократном убийстве.
Ее розовые глазки моргнули. Это была единственная реакция с ее стороны. Она сидела, выпрямив спину, в своей роскошной кровати в стиле рококо, на этот раз с ее шеи свисало великолепное колье из алмазов и изумрудов, а в ушах сверкали серьги из огромных грушевидных изумрудов. Парик сегодня сидел как надо.
— О каком убийстве? — спросила Хильда. — Да еще многократном?
Я присел на край кровати.
— Том самом, которое совершили вы, фрау Хельман. Причем многократно.
Утром того же дня я побывал в конторе нотариуса Шарля Либелэ, рекомендованного мне Паулем Фонтана. Либелэ на вид было лет пятьдесят, и он произвел на меня впечатление человека чрезвычайно серьезного и надежного…
— Мэтр, — сказал я ему, — я назову вам свое имя только в том случае, если вы согласитесь взяться за мое дело. — Его брови полезли вверх.
— Но это не совсем обычное начало разговора, мсье!
— Знаю. Выслушайте меня. В этих конвертах несколько фотографий и магнитофонная кассета. Нужно ли вам увидеть эти фотографии и прослушать кассету, прежде чем вы согласитесь взять их на хранение?
— Нет.
— Хорошо. Мне хотелось бы, чтобы мы с вами вместе запечатали эти конверты, отнесли их в какой-нибудь банк и арендовали бы там сейф. Мы оба должны при этом получить ключи от сейфа и право в любое время вынуть конверты. Можно это сделать?
— Да, — ответил Либелэ.
— Отлично. В ближайшие дни я принесу вам еще один конверт с рукописью. Его мы тоже положим в тот же сейф. Так, а теперь слушайте внимательно: если я умру насильственной смертью, вы вынете все из сейфа и полетите в Цюрих. Там созовете международную пресс-конференцию и предадите гласности весь этот материал. И только после этого передадите его Интерполу. Вам все ясно?
— Куда уж яснее, мсье.
— Но вы должны ждать, пока не получите подтверждения моей смерти. Смерть при этом должна быть именно насильственной. Если я умру естественной смертью, вам ничего делать не надо. Вообще ничего. Материал останется там, где лежит.
— Навсегда?
— Навсегда. Нет! Не навсегда. Теперь я назову вам свое имя. Меня зовут Роберт Лукас. — Брови его опять полезли вверх, но и только. — Если после моей смерти насильственной смертью умрет некая мадам Дельпьер… — я дал ему точный адрес, он записал его, все еще не вернув брови на место, — то вступают в действие те же указания касательно публикации материала, как и в случае моей насильственной смерти. Теперь вы знаете, кто я такой. Мое имя, равно как и имя мадам Дельпьер, наверняка вам известно, если вы следите за событиями, происходящими в Каннах.
— Мне известно ваше имя, мсье Лукас, — сказал Либелэ. — Мне известны и другие имена в связи с вашим.
— Можем ли мы сейчас же пойти в банк?
— Да. — Он был очень неразговорчив, этот нотариус Либелэ…
Мы с ним пошли пешком в ближайший банк — «Национальный парижский банк» на улице Бютюра — и арендовали там сейф на двоих. Каждый из нас получил ключ. По жаре мы вернулись в его прохладную контору с затененными окнами, и я выдал ему соответствующую письменную доверенность по всей форме. Потом я попросил его еще об одной услуге, которую он обещал исполнить, и я поехал к Бриллиантовой Хильде, на краю кровати которой я и сидел сейчас.
