Эта женщина помешалась. Не было смысла продолжать разговор. Поэтому я сказал:
— Я не хочу никакой особой оплаты, выяснение обстоятельств гибели вашего брата входит в мои служебные обязанности. Как только мне удастся узнать что-либо новое или же, наоборот, понадобится спросить о чем-то вас, я вам позвоню. Вы разрешите вам позвонить, фрау Хельман?
— В любое время, — сказала она. — В любое время, конечно же, мой дорогой.
Я поднялся.
— Взгляните-ка туда, — сказала Хильда.
Она щелкнула выключателем у изголовья кровати. За моей спиной зажегся свет. Я обернулся. Меж двумя шкафами висел, освещенный снизу, портрет Хильды, изображавший ее такою, какой она в действительности была. Портрет производил жуткое впечатление, еще усиливавшееся от резкого света софитов. Овладевшее этой женщиной безумие Анжела вложила в выражение ее глаз. В целом портрет был выдержан в светлых тонах: белый, желтый, светло-коричневый, оранжевый.
— Прелестно, не правда ли? Вы ведь, конечно, знаете Анжелу Дельпьер?
— Лишь понаслышке, — солгал я.
— А лично не знакомы?
— Нет.
— Вы непременно должны с ней познакомиться.
— Что ж, я готов, — сказал я, вынимая из кармана записную книжку и ручку. — Не напишете ли мне ее имя и адрес? Я страдаю дальнозоркостью, а очки взять забыл.
С неожиданной готовностью она взяла из моих рук блокнот и ручку и написала имя и адрес Анжелы, потом еще и номер телефона. Записная книжка лежала у нее на коленях. Вероятно, от этого почерк несколько изменился, подумал я, но не намного. Надеюсь. Теперь у меня было уже два образца почерков.
— Она очень хорошая художница. Знаете, я иногда включаю освещение портрета на всю ночь. Ведь я засыпаю лишь очень ненадолго. И просыпаясь, гляжу на картину. Она источает такой покой…
Дверь открылась. В ее проеме стоял Зееберг.
— Глубоко сожалею, господин Лукас, но я ощущаю себя ответственным за самочувствие хозяйки дома. А вы что-то чересчур долго у нее засиделись.
— Уже ухожу! — отозвался я.
Хильда опять протянула мне свою ледяную руку. И когда я склонился над ней, прошептала:
— Миллион, если хотите! Два миллиона! Вы позвоните, да? Вы теперь знаете, что надо делать.
Я кивнул. Когда я уже был у двери, Хильда крикнула мне вслед:
— Весь гарнитур мы купили на аукционе Сотби в Цюрихе!
Зееберг проводил меня вниз по лестнице и до выхода в парк. Там уже ожидал слуга с колымагой, похожей на джип.
— Такси ждет вас за воротами, — сказал Зееберг.
— Спасибо, — кивнул я. — Скажите, фрау Хельман пользует действительно хороший врач?
— Самый лучший. Вернее, самые лучшие. Один терапевт, другой психиатр.
— Психиатр?
— Но вы ведь и сами заметили, в каком состоянии она находится со времени катастрофы?
Я молча кивнул.
— Желаю вам всяческих успехов при расследовании, — сказал Зееберг. — Мы с вами наверняка вскоре увидимся.
— Наверняка, господин Зееберг.
Я сел в джип с балдахином. Мы тронулись. Обернувшись, я заметил, что Зееберг исчез, как только мы отъехали от дома. В окне второго этажа я увидел два лица — Хильды Хельман и медсестры Анны. Они приникли к оконному стеклу, провожая меня взглядом. На их лицах был написан ничем не прикрытый страх. Никогда я не видел на человеческих лицах выражение такого страха. Они заметили, что я гляжу на них. Шторы немедленно задернулись.
20
Вела машину Анжела Дельпьер. Она сидела за рулем белого «мерседеса, 250-S» я — рядом с ней. Воздух буквально кипел от жары. А над асфальтом еще и струился. На Анжеле были белые брюки и бирюзовая блузка с высоким стоячим воротничком а ля Мао, кроме того, она подкрасилась, — правда, лишь слегка. Мы спустились по улице короля Альберта Первого, довольно извилистой, проехали по эстакаде над железной дорогой и по узким переулкам, застроенным старыми, ветхими домишками, стены которых были заклеены обрывками плакатов, пересекли Антибскую улицу и выехали на бульвар Круазет. Мы ехали на запад. Насколько я помню, Анжела всегда сидела за рулем, если мы ехали в ее машине. Я сидел, полуобернувшись к ней и то и дело взглядывал на нее. Ее рыжие волосы отливали золотом. Она вела машину очень уверенно и ловко, несмотря на большую скорость. Я перевел взгляд на ее руки, лежавшие на руле. И вдруг заметил на тыльной стороне правой кисти, покрытой шоколадным загаром, очень светлое пятно.
— Это у вас след от раны?
— Где?
— На тыльной стороне правой руки. Белое пятно…
Анжела замялась. Впервые за то время, что мы были знакомы, она казалась смущенной.
— Странное это пятно, — наконец сказала она. — Никак не загорает. Что хочешь, с ним делай, я пыталась. Но тщетно.
— А почему?
Она только пожала плечами.
— Понятия не имею. Несколько лет назад я была на приеме у ясновидицы. Тут их великое множество. В Сен-Рафаэле есть одна очень известная. Два раза в неделю она приезжает в Канны, останавливается в гостинице и ведет прием прямо там. Друзья уговорили меня сходить. Я услышала кучу ерунды. Нет, я несправедлива к ней. Многие вещи, которые она мне сказала, соответствовали действительности. Светлое пятно она тоже заметила. И сказала, что я в детстве испытала какой-то шок, от этого и пятно, оно так и останется…
— А вы и впрямь испытали какой-то шок?
Она промолчала.
И я сказал несколько слов, смысл которых дошел до меня уже после того, как они были сказаны:
— Не верю, что это пятно навсегда. Оно исчезнет.
— Почему вы так думаете?
— Сам не знаю. Просто чувствую. И очень сильно. Я…
— Ну, что же, продолжайте!
— Не стоит, — сказал я. — Я несу чушь.
— Пожалуй, — согласилась Анжела и включила приемник. Раздался голос Боба Дилана: «…How many roads must a man walk down before you can call him a man?..»
— «Blowin’ in the wind»,
[9] — сказал я.
После чего мы оба сказали в один голос: «Моя любимая песня».
Анжела быстро взглянула на меня. Ее карие глаза изумленно распахнулись.
— Правда, — сказал я. — Это моя любимая песня.
«…yes, and how many times must a cannon-ball fly, before they are all of them banned?»
[10] — пел Боб Дилан.
