Анжела вновь понеслась в кухню, где антрекоты шипели на слабом огне, посмотрела на них, ткнула вилкой, перевернула, сунула мне в руки бутылку «Розэ» и два бокала и знаком велела отнести их на террасу. Сейчас ее зрение и слух были целиком поглощены известиями с экрана. Ужин был готов. Мы вместе вынесли еду на террасу, полную цветов. Я видел где-то далеко внизу бесчисленные огни города, белого города у моря, красные, зеленые, голубые и белые огоньки судов, три иллюминированных парохода, огни шоссе вдоль горной цепи Эстерель. На небе ни единого облачка. Цветы светились каким-то волшебным светом в лучах электрического фонаря, освещавшего террасу. Откуда-то доносилась тихая музыка. Все еще передавали известия: угон самолета в Чили. Тяжелые бои между католиками и британскими солдатами в Северной Ирландии…
На самолетах, пролетавших мимо, теперь тоже зажглись габаритные огни, они все время нам подмигивали. Антрекоты были не до конца прожарены, как я хотел, а в зеленом салате попадались и ломтики свежих огурцов, и маленькие луковки, и другие растения, названия которых я не знал, а вино было терпкое, с четким вкусом. Последние известия кончились. С Анжелой опять можно было говорить.
— Знаете, сколько стоит такая вот бутылка «Розэ»? Три с половиной франка! Мыслимое ли дело? — Она встала и выключила телевизор, свет из гостиной падал на террасу.
Когда мы покончили с едой, я помог Анжеле отнести все на кухню, где все еще работал японский телевизор. Она выключила и его, и тот телевизор, что стоял в зимнем саду.
— В двадцать три часа опять будут передавать новости, — сказала она. — Они будут продолжаться, пока я не застану Паскаль Трабо дома. Когда они возвращаются после прогулки по морю в Порт-Канто, они обычно еще долго сидят с друзьями на палубе и что-нибудь пьют. А что будем пить мы? Думается, шампанское. — У нее был очень вместительный холодильник, из которого она теперь вынула бутылку. На этикетке значилось: «Энрио», 1961.
— Бокалы вон там. Откройте, пожалуйста, бутылку, хорошо? А я пока быстренько переоденусь, — сказала Анжела.
Перед ужином она сняла фартук, а теперь помчалась в спальню. Я открыл бутылку, отнес ее вместе с двумя бокалами на террасу и поставил на столик, стоявший перед креслом-качалкой. Отсюда можно было смотреть на город и море поверх парапета там, где не было беседки из планочек. А высота парапета была всего метра полтора.
Анжела вышла из спальни. На ней был просторный коричневый халат с очень широкими расклешенными книзу рукавами и высоким бархатным воротом. Я налил рюмки. Анжела села рядом. Далекая музыка умолкла, стало так тихо, словно мы с ней были единственные люди на земле. Анжела принесла сигареты и пепельницу.
— В самом деле, вы курите слишком… — начал я, но оборвал себя на полуслове, щелкнул зажигалкой, дал ей прикурить и сам закурил.
Так мы сидели, курили, прихлебывали вино, молчали и глядели на огоньки в море и в городе. Выкурив несколько сигарет и раскупорив вторую бутылку шампанского, Анжела вдруг заговорила, очень тихо…
— Я вас обидела.
— Меня? Да что вы! Вовсе нет!
— Да. Обидела. Когда мы с вами только познакомились. По телефону. Я сказала, что говорю по-немецки, но не люблю этот язык.
— Да, я помню, — ответил я и вдохнул свежий, пронизанный солнцем аромат ее кожи.
— Я хочу объяснить, почему…
— Зачем? Я и сам могу догадаться. Это не имеет значения.
— Сами вы не можете догадаться. И это имеет значение. — Она говорила очень тихо и медленно, очень четко выговаривая французские слова. — Что вы делали во время войны?
— Воевал.
— Разумеется. В каком звании?
— Ефрейтор. Выше этого не поднялся.
— И бывали во Франции?
— Да, — сказал я. — Но только после войны. Когда она началась, мне еще не было шестнадцати. После призыва меня сразу послали на восточный фронт. Там я в сорок пятом попал в плен. На три года. Повезло.
— Кое-кому везло, — сказала Анжела. Мне показалось, что ее голос звучал как бы издалека. — Моим не повезло. Никому. Ни родителям, ни родственникам… Все они с самого начала были в Сопротивлении. Их всех схватили и депортировали. Я родилась в 1938 году. Друзья прятали меня до сорок пятого. Так я уцелела. Только я одна. Кроме меня никого не осталось…
— Белое пятно на вашей руке! — вырвалось у меня, так как эта мысль только теперь пришла мне в голову. — Своими глазами вы видели, как забирали ваших родителей, вы понимали, что происходит?
— Не совсем. Но долгие годы потом мне снилась та ночь, когда немцы пришли и увели мать и отца. Все время снились их тяжелые сапоги. И долгие годы, еще ребенком, я кричала во сне.
И потом она долгие годы кричала во сне…
— Может быть, пережитый тогда шок и вызвал это пигментное пятно, о котором говорила ясновидица?
— Да, вполне вероятно. Странно — я об этом ни разу не подумала.
— Когда вы будете счастливы, белое пятно исчезнет, вот увидите.
— Я счастлива!
— Нет, — покачал я головой. — Не верю. Вы не счастливы.
— Говорю же вам: счастлива!
— Нет.
Она опорожнила свой бокал.
— Налейте мне еще. И себе тоже. Ведь ждать нам придется минимум до одиннадцати.
— Вы не счастливы, — сказал я, наливая бокалы до краев. — Только делаете вид. А на самом деле все не так.
Анжела долго молча глядела на меня.
— Вы правы, — удивленно сказала она наконец. — Вы первый человек, который сказал мне это. Что ж, это правда… Я кажусь вам пьяной?
— Наоборот — трезвой, как стеклышко.
— Да, у меня и на самом деле ни в одном глазу. А тогда, тогда я напилась, Боже, тогда я напилась в стельку…
— Когда?
— Когда я узнала… Когда Жан мне сказал… — Она опять посмотрела на меня долгим взглядом. — Роберт, мы с вами едва знакомы. Не знаю, почему я рассказываю вам о том, что кроме меня знает лишь мой духовник, о чем я никогда и ни с кем не говорила.
— Не рассказывайте, если не хотите.
— Но я именно хочу! Разве это не странно? Да, я хочу вам об этом рассказать. Почему именно вам, сама не знаю. Но вы должны это услышать — сегодня. Сегодня вы приревновали меня к Лорану.
— К кому?
— К Лорану Виалю, морскому офицеру.
— К нему — правда, приревновал.
— Но у вас для этого нет никаких оснований. Его я не любила. Другого мужчину — да, того я любила всем сердцем. С той поры минуло уже три года… — Голос ее как будто становился все глуше, удаляясь. — Я любила его так, как никого не любила раньше… Без остатка в нем растворилась. Если любишь по-настоящему, о себе уже не думаешь, думаешь только об этом человеке, разве я не права?
Я промолчал, качалка тихонько поскрипывала подо мной, я курил, прихлебывал из бокала и смотрел, не отрываясь, в красивое лицо Анжелы.
