— Этого мне покамест не хотелось бы говорить.
— Да ты что, мне ты можешь все сказать. Ну, так как?
— В самом деле, Густав. Пожалуйста, не дави на меня.
— Ну, ладно. Понимаю. Все понимаю. Не обижаюсь. Еще по бокалу за каннскую проститутку! — Он раскатисто рассмеялся, пытаясь вновь наполнить мой бокал.
— Нет, — прикрыл я его рукой. — Спасибо. С меня хватит.
— Не хочешь выпить со мной за твою любовь? И за ваше счастье? Ты что, совсем не суеверен, дружище?
Этими словами он так меня напугал, что я тотчас отдернул руку и дал ему наполнить мой бокал.
— Значит, поехали, — сказал Густав. Мы опять выпили. Я ощутил легкую изжогу. Шампанское и вправду было из самых дешевых. Мой прижимистый Густав. — И запомни: на меня вы оба можете положиться, что бы ни случилось. Для тебя и для нее я готов на все. Ее я совсем не знаю. Но раз ты ее любишь, то я готов на все и ради нее, — сказал Густав Бранденбург. Это тоже была одна из его фраз, о которой мне потом еще пришлось вспомнить.
35
В это утро на нем была оранжевая рубашка в синюю полоску и зеленый галстук. В его кабинете было тепло, душно и пахло затхлостью, и на рубашке Густава под мышками образовались большие темные пятна. Я старался не смотреть на них, но конечно мой взгляд как магнитом притягивало именно в ту сторону.
— Что случилось в Каннах, мне досконально известно, — начал Густав. — Этот Кеслер еще вчера переговорил по телефону со своим шефом в Бонне, Фризе. Целый час говорил, по его словам. В его аппарат вмонтирован шифратор, так что они могли спокойно беседовать, понимаешь. Вот уже десять лет я добиваюсь, чтобы и мне поставили такую штучку в аппарат, — добавил он раздраженно. — И что? Думаешь, поставили? Черта с два. Вот и приходится работать с этими идиотскими шифрограммами. Или же гонять моих людей туда-сюда. Итак, этого запивоху Килвуда прикончили. Отвратное, наверное, было зрелище, да?
— О да, — подтвердил я. — Более чем.
Странно, что Густав Бранденбург заговорил о том, что кто-то другой представлял собой отвратное зрелище.
— Кто это сделал?
— Понятия не имею. Может, за последние дни что-то прояснилось?
— Ни на йоту. В Канны понаехала туча адвокатов и полицейских чинов, а уж репортеров там и подавно пруд пруди, но полиции ни черта не известно. К тому же французские и американские представители, которых они призвали на помощь, стараются замазать все это дело.
— Да, я тоже слышал об этом.
— От кого? А, ну да. Гм, вот оно как. Слишком громкое дело. Один из самых богатых людей в мире. Тут уж все как один: замять насколько удастся. Конечно, расследование идет — для вида. Не хотел бы я оказаться в шкуре этого Лакросса или этого Русселя. Бедняги. До чего бы они ни докопались — если их вообще подпустят — все будет кошке под хвост. Утренние французские и несколько немецких газет сообщают сегодня о загадочном убийстве некоего американского миллиардера. Представляют всю эту историю как обычное уголовное преступление. Значит, об этом они уже договорились. А ты как думаешь — кто укокошил Килвуда?
— Некто, опасавшийся, что Килвуд слишком много болтает о смерти Хельмана. Видимо, Килвуд много всего знал.
— Совершенно с тобой согласен, — кивнул Густав. Попкорн вылетал из его рта при каждом слове. — Но как убийца смог подобраться к Килвуду? Ведь дом охранялся, говорит Кеслер.
— Они считали, что вероятно кто-то все время прятался в доме и потом, когда труп был обнаружен и поднялась суматоха, спокойненько смылся.
— Может, и так, а может, и нет.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Но ведь там была целая куча полицейских, охранявших дом. Время от времени один из них входил внутрь, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Это мог сделать один из них.
— Ну, это ты хватил!
— Ничуть.
— Твоя правда, — сказал я, трезвея. — Ничуть не хватил. Если была предложена кругленькая сумма. А денег у них хватает.
— Вот именно. И Виаля убрали таким же путем. И еще двенадцать персон, если только Хельман не совершил самоубийство.
— Если Хельман не совершил самоубийство, нашей «Глобаль» придется выложить пятнадцать миллионов марок, — сказал я. — Ведь ты для того меня и послал в Канны, чтобы я доказал, что это при любом раскладе было самоубийством.
Покусывая кончик сигары, Густав испытующе глядел на меня.
— В чем дело? Разве не за этим ты послал меня в Канны? — спросил я.
— Ясное дело, за этим, — согласился Бранденбург. — Но разве нельзя разок порассуждать вслух, а? В этой дерьмовой истории все возможно. В том числе и то, что убийца не один, что их несколько и что Хельман, тем не менее, все же наложил на себя руки.
— Значит, ты все еще веришь в эту версию?
— Хочу верить. И должен в нее верить. И даже могу, — ответил Густав. — Потому и вызвал тебя в Дюссельдорф. Ежели немного повезет, мы еще сможем доказать, что это самоубийство. Тебе придется ближайшим рейсом вылететь во Франкфурт.
— А там что стряслось?
— До того, как Фризе позвонил мне и рассказал всю эту историю с Килвудом, у меня был еще один звонок. Звонил один тип из Франкфурта. Непременно хотел поговорить со мной лично — с твоим шефом, как он выразился. И сообщил мне, что должен тебе что-то рассказать. Лично и срочно. Во Франкфурте. Он сам не может отлучиться. И увидеться вы должны до шести вечера.
— Почему?
— Потому что позже он не может — уходит на работу. Зовут этого типа Молитор. Фред Молитор.
— Никогда не слышал о таком. Почему он желает разговаривать именно со мной?
— Потому что он тебя знает. Вернее, твое имя. И знает все о тебе, — сказал Густав. — Он согласен говорить только с тобой и больше ни с кем. В том числе и с полицией. С полицией и подавно. Разумеется, хочет, чтобы ему заплатили. И мы заплатим. Возьмешь с собой солидную сумму. Сам решишь, сколько стоит его информация.
— Минуточку, — прервал я его, — я перестаю что-либо понимать. Откуда этот тип знает…
— Его зовут Молитор. Фред Молитор. Вот здесь записаны его фамилия, адрес и номер телефона. Александерштрассе. Это в западной части города, недалеко от Лоршерштрассе.
— Откуда этот Молитор знает меня?
— Через Зееберга.
— Чуднее не придумаешь.
— А на самом деле совсем просто. Когда началась эта заваруха в Каннах и появились первые сообщения в газетах, — так сказал мне этот Молитор по телефону, — он позвонил Зеебергу в Канны и спросил, что ему делать.
— С чем?
— С тем, что он теперь хочет продать. Я и сам этого не знаю. Зееберг в курсе, ему он сказал это по телефону. И Зееберг велел ему рассказать это все тебе, дескать, ты — самый подходящий человек. Потому что расследуешь это дело.
