— Из которых одну треть отдавать Карин. То есть останется еще меньше.
— Правильно. Зато я мог бы постоянно жить в Каннах. А там для меня наверняка найдется работа! Я говорю по-французски. И с легкостью найду работу. — У меня вдруг как-то полегчало на душе, просто камень с души свалился. Ну, конечно, Claudicatio intermittens скрутит меня в бараний рог, и они выставят меня на пенсию! — Однако мне совсем не улыбается мучить и бесить Карин, — сказал я энергично. — Это было бы подло с моей стороны. И я подам на развод.
— А я по-прежнему против того, чтобы ты подавал. Какое у тебя основание? У тебя же его нет.
— Ну, не знаю. Я приезжаю из командировок домой и попадаю в ад. Моя жена ведет себя враждебно и агрессивно. У нас с ней нет супружеских отношений. Разве это не основания? Разве на этом нельзя построить прошение?
Он сердито пожал плечами.
— Этого слишком мало. Пусть она взвоет! Пусть она…
— Нет! — обрезал его я. — Я настаиваю, чтобы ты составил и подал прошение о разводе! При любых условиях! Я отказываюсь еще больше унижать и обижать Карин. Я хочу расстаться с ней — но как можно более порядочно.
— Пожалуйста. Только зафиксируем документально, что ты вынуждаешь меня подать на развод вопреки моему совету. Ты поставишь под этим свою подпись. Я твой друг. Но кроме того я еще и адвокат и должен заботиться о своей репутации.
— С радостью подпишу.
— И еще одну бумагу — мои полномочия. — Он подвинул ко мне заполненный формуляр. Я подписал. — Итак, я подаю прошение о разводе. Это безумие, уверяю тебя. Но ты меня не слушаешься.
— Да, не слушаюсь! Только в этом пункте. Прости, Пауль. Сколько времени потребуется на то, чтобы мы узнали первые результаты?
— Несколько недель. Суд известит Карин. Та, разумеется, наймет адвоката. Адвокат даст ей свои рекомендации. После этого он свяжется со мной.
— Хорошо, — сказал я. — Пусть все так и будет. — У меня вдруг возникло такое чувство, будто все уже решилось в мою пользу.
— Ты не слушаешься моих советов, — сокрушенно покачал головой Фонтана. — Это худо.
Доносившаяся издалека музыка внезапно стала слышнее. То была медленная, грустная мелодия.
40
В ноль часов тридцать минут я вошел в свой номер в «Интерконтинентале». На столе в вазе стояли красные розы сорта «Соня». Я сосчитал: их было тринадцать. К вазе был прислонен конверт. Я надорвал его, изнутри выпала записка. Корявым почерком какой-то продавщицы цветочной лавки было написано:
Je t’aime de tout mon сое et pour toute la vie — Angela.
С запиской в руке я подошел к большому окну, раздвинул занавеси и стал смотреть на аэропорт Лохаузен, на его вращающиеся по кругу белые огоньки и другие, неподвижные — зеленые, красные и голубые. Я присел к телефону так, чтобы розы оказались у самого лица, но чтобы при этом видеть и аэропорт. Записку, выпавшую из конверта, я держал в руке, когда попросил девушку на коммутаторе гостиницы соединить меня с Каннами. А сам в который раз перечитывал корявые буквы послания:
Люблю тебя всем сердцем и на всю жизнь — Анжела.
Левая стопа начала побаливать, не очень сильно.
Телефон зазвонил.
— Канны на проводе, господин Лукас. Говорите.
— Анжела!
— Роберт! Наконец-то. Я жду уже несколько часов.
— Я не мог позвонить раньше.
— Я готова была бы ждать еще столько же. Хоть всю ночь. Я сижу в кресле-качалке на террасе. Здесь так тепло, Роберт! Если бы ты мог сейчас оказаться тут. Ночь великолепна. И я так скучаю по тебе.
— А я! — Стопа показалась мне свинцовой. И в ту же секунду я почувствовал сладкий аромат роз. — Спасибо за цветы, Анжела. И за слова в записке.
— Это я благодарю тебя. За розы. И за слова.
— Ты сейчас видишь огни города, да?
— Да, далеко внизу. И огоньки на судах и вдоль шоссе у хребта Эстерель.
— А мне видны огни аэропорта. И я воображаю, будто это те самые огни. Тогда мне кажется, будто я рядом с тобой.
— Милые мои огоньки, — сказала Анжела. — Как у нас с тобой много всего, правда? У меня есть ты, у тебя я. Наше счастье. И эти огоньки, которые будут нас объединять каждую ночь, когда мы говорим друг с другом по телефону, пока ты не приедешь ко мне.
— Да, Анжела.
— Когда ты приедешь?
— Еще не знаю. На этот раз придется задержаться подольше.
Молчание.
— Анжела!
— Да…
— Ты меня не поняла?
— Поняла.
— Почему же не ответила?
— Не могла. Я… я заплакала. Правда, Роберт, я так хотела держаться мужественно, когда ты скажешь, что придется подольше там задержаться. Я ведь знала, что ты так скажешь.
— Откуда?
— О тебе я многие вещи просто знаю, и все. Я хотела быть мужественной и говорить весело, чтобы развеять твою тоску. Но не получается.
В эту минуту прямо к моему окну направился самолет с мигающими габаритными огнями и в последнюю секунду круто взмыл в ночное небо.
— Здесь как раз взлетает самолет.
— Здесь тоже. Именно в эту минуту. Он летит пока еще очень близко и низко. Пускай это будет для нас добрым знаком. Для нас и нашей любви. Для нашего будущего. Давай поверим, что Бог нас простил и станет нас защищать.
— Мы должны в это верить.
— Роберт…
— Да?
— Предупреждаю: теперь ты от меня не отвяжешься. Никогда. Пока я дышу, я буду любить тебя. Только тебя. Что сказал адвокат? Расскажи.
— Все будет очень трудно, Анжела.
— Я знала, что будет нелегко. Но все же: как обстоит дело?
Я пересказал ей все, что сообщил мне Фонтана. И заключил свой рассказ словами: «Ты не представляла себе, что это будет так сложно, да?»
— Я думала, будет во сто крат хуже. Что тут вообще такого уж страшного, Роберт? Твой друг сказал, что никто не может нам запретить любить друг друга и жить вместе. Разве это не самое главное? Разве это вообще не все, чего мы хотим?
— Но если я буду работать, я не смогу всегда жить в Каннах, Анжела. Об этом мы оба не подумали.
— Я-то подумала, — сказала она. — И поеду с тобой туда, куда тебя пошлют.
— Но ведь ты говорила, что никогда не покинешь Канны.
— Тогда в моей жизни еще не было тебя. А теперь Канны мне безразличны. Совсем. Я могу работать повсюду. В любом большом городе, где есть богатые люди. В Дюссельдорфе ведь их тоже хватает, верно?
— Да.
