Сквозь всхлипывания послышалось: «Я так люблю тебя, Роберт».
— Я тебя тоже, Анжела, душа моя. Но что случилось?
— Разные заботы, — сказала она. — Заботы и тоска по тебе. После нашего разговора в десять часов я еще смотрела телевизор до полуночи, но на душе становилось все тревожнее. Я выпила бокал шампанского. Потом целую бутылку. И еще пиво. И беспрерывно курила. Места не могла себе найти, так сверлила меня тревога после нашего разговора. Ты был в таком отчаянии и так подавлен, Роберт… Наверное, ты заметил, что я выпила лишнего. Да что там лишнего, я пьяна в стельку! Давным-давно не случалось со мной такого. — Она опять заплакала, я слышал, как она положила трубку на стол. — Извини. Теперь я еще и тебя расстроила своим плачем… Я больше не буду… Вот только высморкаюсь…
— Почему ты не спишь?
— Не могу. После телевизора я еще долго сидела на тахте — ты ее помнишь — и думала о тебе. Сама себя этим гипнотизировала. Никогда еще со мной ничего подобного не было. Я думала лишь об одном: что будет, если мы не соединимся. И на этом я погорела. Начала пить. Не легла в постель, а все сидела и сидела на тахте и думала о нашей любви. А теперь еще и тебя разбудила.
— Это ничего! Я рад, что ты позвонила! Честное слово, рад, Анжела! Раз у тебя было так тяжко на душе, правильно сделала, что позвонила. И всегда звони! Если у меня будет такое настроение, я обязательно тебе позвоню.
— Непременно! И в любое время! Роберт…
— Да?
— Я себя так паршиво чувствую. И еще сообщаю об этом! До того, как мы познакомились, ни одна живая душа не знала, каково у меня на сердце. Но с тех пор, как ты появился в моей жизни, я совершенно переменилась. И вот разбудила тебя…
— Прекрати наконец об этом!
— Я целый час не решалась. То брала трубку, то опять клала ее на рычаг. В конце концов не выдержала. Ты на меня не сердишься?
— Сержусь ли я? Да я счастлив!
— Мы стали как бы единым существом. Что случается с одним, то чувствует и другой. Я так живо себе представила, как ты день за днем предпринимаешь все новые и новые попытки, и все напрасно, они только удерживают тебя вдали от меня, так далеко…
— Анжела, моему заданию когда-нибудь тоже придет конец. И тогда мы увидимся. Мы опять будем вместе, Анжела, у тебя, на твоей террасе, среди цветов…
— У меня, — повторила она. — Да, у меня. Мы должны что-то придумать, Роберт. Без тебя жизнь уже ничего для меня не значит. Вообще ничего. Это очень дурно с моей стороны, что я так позорно упала духом?
— Видишь ли, Анжела, я падаю духом что ни день и потом вновь собираюсь с силами.
— Мне необходимо было услышать твой голос, Роберт, просто необходимо.
— Очень хорошо тебя понимаю, Анжела. Но теперь обещай мне, что больше не станешь пить и ляжешь спать!
— Я приму снотворное, — сказала она. — И допью пиво. Тогда, может, и получится. Надеюсь. И прости, что я тебя разбудила, Роберт. — Она была явно пьяна. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Положив трубку, я увидел, как в мою комнату ворвался ослепительный сноп света от только что взошедшего солнца.
44
Третий цюрихский банкир держался так же, как и все остальные. Это был старик с седыми волосами и бородой, и под конец нашей короткой беседы он сказал нечто странное:
— Господин Лукас, я знаю, это ваша работа, но я бы посоветовал вашей фирме прекратить расследование и закрыть это дело.
— А почему?
— Потому что правды вы никогда не узнаете.
— Откуда вам это известно?
— То есть правду вы, возможно, и узнаете, — сказал он примирительно, — но не сможете ничего с ней поделать. И никто не сможет.
— Как вы пришли к такому заключению?
— Этого я не могу вам сказать. Но верьте мне. Я прожил долгую жизнь в банковском деле. Дело это особое, со своими особыми законами.
— Но ведь не должно же существовать каких-то особых законов.
— А они, тем не менее, существуют, господин Лукас. — Он погладил свою бороду. — Если вы продолжите свои поиски, а вы, как я теперь вижу, собираетесь их продолжать…
— Совершенно верно.
— …то произойдет еще много бед. Не финансовых бед. А человеческих. — Он встал, для него беседа была окончена. Он взглянул на меня своими старыми, усталыми и грустными глазами и сказал: «Нельзя сразу осуждать другого, кто бы он ни был. Нужно жалеть, прощать, извинять…»
— Что? — воскликнул я, но он как будто бы меня не слышал.
— …ибо если бы каждый из нас знал о другом все, — продолжал он, — то каждый прощал бы легко и с радостью, и тогда не осталось бы среди людей ни высокомерия, ни гордыни, ни эгоизма, ни борьбы за справедливость. Ибо справедливость, господин Лукас, абстрактна.
— Нет, — возразил я. — Мне очень жаль, но я вынужден вам возразить. Справедливость не абстрактна. Справедливость конкретна.
Он посмотрел на меня долгим взглядом, потом молча пожал плечами.
45
В «Гранд-отеле Дольдер» меня ждало известие. Я должен был немедленно позвонить Бранденбургу. Он уже дважды звонил сюда и теперь срочно ждет моего звонка. Через две минуты я уже слышал его голос:
— Ну как, — спросил он в своей вялой и хитрой манере. — Что-нибудь выяснил?
— Ровно ничего, — ответил я. — Сегодня я беседовал, правда, всего лишь с сорок первым.
— Сдается мне, с остальными нет нужды встречаться, — сказал Густав. — Ближайшим рейсом вылетай во Франкфурт. Твой приятель, главный портье из «Франкфуртер Хоф», звонил мне. Говорит, у него есть что-то для тебя. Так что отправляйся к нему. И позвони мне, чтобы я знал, когда ты вернешься в Дюссельдорф.
— Опять ложная тревога, — промямлил я.
— Нет, — возразил Густав. — На этот раз — не ложная. Я такие вещи нутром чувствую. Оно меня никогда не подводит. Так что вылетай, Роберт!
Я полетел. Около трех часов я был в отеле «Франкфуртер Хоф». Главный портье просиял, когда я вошел в вестибюль.
— Как быстро вы добрались! Я сообщу Каллингу. Он еще ждет вас здесь, в отеле. Тут вам нельзя будет беседовать, это может кто-то заметить, он этого не хочет. Каллинг — хороший парень, но он боится.
— Кто такой Каллинг?
— Официант, — ответил тот. — Еще сравнительно молод. С того времени, как вы в последний раз у нас были, я все время прислушивался к разговорам среди персонала. И вот, кажется, что-то для вас нашел.
— Что именно?
— Каллинг сам вам расскажет. Сейчас три часа. Вы встретитесь с ним в половине четвертого перед большим газетным стендом на Главном вокзале Франкфурта.
