— Никодим! Выдь!
Появился Тимур, зло уставился на непрошеных гостей.
— Где отец?
— Дома. Болеет.
— Быстро вылечим, — съехидничал Горбонос. — Пусть сегодня же явится в комендатуру.
— По какому делу?
— По внутреннему- уклончиво ответил Ганька, пытаясь пустить смачный плевок. Слюна прилипла к устью губ. Вытер незаметно тыльницей ладони. — Пошли! Повестку лично передадим.
Подкосил Никодима сорокаградусный пыл. Отрешённо разглядывал казенную, сложенную вчетверо бумагу. «Не заказ кузнечный навязывают… самого сомнут скоро… четвертуют…».
Ход мыслей прервал Ганька:
— Срочно явись. Без задержки… Комендатура заждалась.
Лагерному отсиднику полюбилось ядрёное словцо — комендатура. Охотно пропускал сквозь строй прокопчённых самосадом зубов.
Горбонос не покидал седла. Гарцуя у высоких ворот, улавливал ликующие нотки в душе. Начальство доверяет важные поручения… пусть старенькая кожанка, но хрустит новенькой ассигнацией… работёнка не пыльная… власть — крупняк…
Дворовый лохмач заливался у конуры ненарошным облаем, мешая удачнику удерживать мыслишки на радостной волне. Соломонида тихо науськивала пса: «Взять их, взять сучье племя!»
Выйдя на широкое ладное крыльцо, Ганька подумал: не перетянуть ли хайластого кобелину плёткой. Он не выпускал из руки казацкую змею даже в избе. Рассуждал: «крепкий пятистенок у кузнеца… Арестуют — можно перевести дом в имущество колхоза. Дядя мне хоромы отдаст… Жениться надо… без бабы — урезанная жизнь».
Глава вторая
1
С низовья, с северов ломились ледяные ветры.
Могучий Колпашинский яр смело подставлял широкую грудь. Сопрели столетия, сдуло их с широких просторов прошлого. Яр, укрепляясь духом, выстоял, одолел время. Отваливались от него пласты вместе с береговой дерниной — отверженная земля неохотно осыпалась под круть. Неравнодушная вода давала чуток отлежаться осыпи и уносила вековые пески недюжинной силой Обского течения.
Разбежались по затонам чумазые катеришки, баржи, напуганные скорым ледоставом: из них успел выветриться за навигацию смоляной дух. Трюмы пропитались иными запахами. После сельдяной скученности ссыльников осталась стойкая вонь от блевотины, трюмных параш. Не исчез застойный смрад от трупов, которые подолгу не выносились из нутра широкопузых посудин. Шла не естественная косовица на широком полюшке жизни. Сечи не было, но смерть усердно секла ряды супротивников власти, измышляющей бредовые идеи. Куда девать всё возрастающий наплыв вшивой, оборванной, полуграмотной черни? Отточенная злыдней-смертью коса услужливо расправлялась с сердечниками, тифозниками, туберкулёзниками, ослабленными духом, нервами, энергией внутреннего сопротивления. В трюмах барж, на обском острове, картинно раскинувшемся на левобережье, ещё недавно ютились люди Руси, низведённые репрессиями, унижениями, полным бесправием до дикого положения отверженности и презрения. Сбитые в тесные стада лишенцы крепились, как могли. Стоицизм и выдержка доставались не всем. Большинство, зачищенных метлой органов внутренних дел, надеялись на лучшее… разберутся… узнают о невиновности… выпустят. И только обладающие провидением волхвов убеждали: мясорубка дробит и косточки.
Подследственных островитян, баржевиков перегнали в новый просторный барак. Кузнец Никодим Селиверстов проявил фантазию: каждую решётку отковал в форме разбегающихся солнечных лучей. Пусть посветит стальное солнышко, хоть чуточку согреет души лишенцев. Сталь в клеточку больше устраивала хозяев Ярзоны. «Ишь, кузнец хренов, приласкал отсидников… отсебятину допустил — райский видок устроил».
Тюремная Харя, он же Кувалда, обтирался на дворике первым снежком. Пусть все видят его тугие бицепсы, широкую грудь, наколку вождя пролетариата. Ничего, что похож на Мамая.
Отсидки научили верзилу бесстрашию. Любого утихомирит чугунными кулаками. Вот появился новый надзиратель Ганька. Имя сопливое, сморчковое. Сразу полез сучонок в услужение. И то. Всего одна ходка… Под моим началом все недостающие ходки пройдет… Поставлю на кон его незрелый умишко…
Снежок взвеселил. Тело запламенело.
Избу-пытальню пришлось отдать для проживания обовшивленных новобранцев. К чему она — бывшая читальня, если отсюда поросячий визг старовера был услышан комендантом. Нашли для пыток удобное подвальное помещение. Ближе к преисподней метров на пять. Там ярный песочек заглушит даже пушечный выстрел. Орите, родные, благим матом — затычки в рот не потребуются.
Среди отпетых тюремщиков Кувалда чувствовал себя чертёнком на побегушках. Вспомнит азиатские рожи главарей, ухорезов славянского происхождения — посейчас оторопь охватывает. Блатняк, испытанный перестрелками, поножовщиной и потопорщиной, был ошрамлен, расписан диковинными наколками. Незримая мощь коронованных воров распространялась далеко за пределы массивных тюремных стен и ворот.
Хлебнувшая баланды, выпущенная на волю лагерная шантрапа продолжала платить посильную дань в общак. Кувалда был тоже посажен на монетный оброк. Он в полном смысле заглядывал в рот контре, высматривая драгоценные зубы. Редко где мелькало золотишко. Поблёскивала простая смертная сталь. Зачастую и её не встречалось. В распухших, тронутых цингой дёснах зияли пустоты, торчали серые пеньки. Цинготников Тюремная Харя научился определять с зонных академий. Их пичкали сочной колбой, поили взваром шиповника, заставляли жевать пихтовую хвою.
Оглядывая в бараках скученную, измятую жизнью шваль, Кувалда оценивал: «Нищий народишко — ни колец на пальцах, ни золотой лихорадки в пастях… Для чего нагнали сюда послушное стадо овец?..» Порою просыпалось запоздалое чувство раскаяния: «Зачем выбивает в пытальне признания в том, чего даже не помышляли угодившие в западню?.. Распахнуть бы ворота Ярзоны, дать каждому глупышу пинка под зад… катитесь на все четыре сторонушки… Однако рок стережёт: почти всех ожидает пятая сторона света — яр…».
Стены нового барака слезились живицей. Струился вкусный смоляной дух: он плыл над ярусами нар, влетал в ноздри. Власу хотелось подольше удерживать духмяную весточку с воли, наслаждаться веянием недалёкой тайги. Все надежды на Власия Чудотворца, на Георгия Победоносца. «Святые бдят… Святые помогут…».
От жара молитв мокрела спина, влажнело под мышками. От страстных слов лоб покрывался испариной.
Меж пальцев левой руки скитник растёр капельку живицы. Жадно втягивал ноздрями незабытый аромат, впуская его до самой глуби. Обрубыши пальцев срастались медленно, мучительно. Изредка их пробивал сильный зуд — верный признак сломленного недуга. Влас редко разматывал тряпицу, боясь повредить красным рубцам. Хирург приносил вонючую мазь. Удивлялся звериной живучести организма бородача.
Невинный знал: ему помогали святители, неувядающая вера.
В пытальню приводили ещё раз. Допрашивали: знаком ли с кузнецом Селивёрстовым… тоже из своры староверов-заговорщиков…
