Не выдержала Матильда домашнего позора. Напялила перчатки, взяла помойное ведро. Свалила все фаллосы, отнесла к печке. Сжигать не стала — задумала испытать на пробу первую отчаянную дерзость.
— Где коллекция? — удивительно спокойным голосом спросил муж.
— В трубу вылетела.
Вместо гневной отповеди, грома и молний Авель Борисович безнадёжно махнул рукой:
— Туда им и дорога…
— Авелюшка! — возликовала Матильда, — дай я тебя расцелую за твой подвиг души.
Косо посмотрела на домашнего и зонного стража.
— Что это сегодня с тобой? Не узнаю…
Фаллосы горели огнём притворной страсти.
Не надо было и кочергой помешивать — так хорошо пылали высушенные самоделки.
На Авеля Борисовича налетело безразличие ко всему, посягающему на его время и жизненное пространство. Подступали слезы раскаяния, обиды… Ощутил поражение судьбы, никчёмности ретивых действий.
Дома он прятал табельное оружие подальше от зорких глаз. Не хотелось, чтобы беременная кобура напоминала о сокрытом дитяти. Всплывали мыслишки и не раз рассекретить одну ячейку патронника, отпустить на роковую волю гладкий сгусток свинца… Через минуту восставал против измены воли, прогиба дальнейших планов по ликвидации заговорщиков.
Налёты внезапного бешенства сменялись кислой меланхолией, рвение на службе — угарным бездействием. Высокие идеи, за которые насмерть бился дзержинец, превращались в оборотня — повизгивающую юлу: раскрутили её грязной рукой, оставили без присмотра. Безусловно, были ревностные сторожа порядка, следили за механизмом волчка, чтобы не сковырнулся с отлаженной оси.
Иногда Авель Борисович чувствовал себя трещиной — скоро произойдёт надлом. Эпилепсией не страдал, но активностью мозга предвидел её приближение. Какой-то враг держал падучую болезнь на спусковом крючке, мог в любой момент дать команду — «пли!»
Ранимая душа, освещенная красотой Анны Сергеевны, по-иному откликнулась на происходящее вокруг. Комендатура показалась полузабытым материком, когда-то открытым по компасу сердца. «Зачем?» — спрашивал себя Пиоттух и не находил ответа.
Зонные злодейства наслоились на судьбу: какой скребок очистит огрубевшую шкуру? Заведомо обречённый на служебную ложь, исполнял приказы, которые считал вне закона. То, что народный комиссариат внутренних дел навалил на тридцать седьмой, тридцать восьмой годы, не могло не шокировать грузом трупов. Позор, возведённый в степень тайны, вышел на чистый простор, разгуливает в дерзких частушках. Побеждающая в сказках правда не могла соперничать с кривдой жизни. Карающий меч возмездия обретался на небесах и мог в будущем слететь оттуда булатной птицей. Дальновидный Пиоттух не мог не предчувствовать верную траекторию полёта.
Сегодня Матильда глядела на Авелюшку глазами испуганными: из него словно высыпались все бесенята и попрыгали в печку чтобы сгореть вместе со срамными фаллосами.
Его не тянуло ни к вину, ни к револьверу.
Образ редакционной чародейки расплывался парным июльским туманом.
В нём просверкивала мозаика радуг… появлялись манящие глаза… колебались выразительные ресницы… сочился тёплый розовый свитер… На нежной шее сидела крупная муха и хохотала последним смехом приговорённого нарника…
Над нижней пухлой губой запузырилась красноватая пена… поплыли под лоб известковые глаза… Голову и плечи просекла наступающая дрожь…
Послышался хриплый вскрик:
— Вррачча!
Глава пятая
1
Надгробная замшелая плита на окраине старого кладбища покосилась, продавила смертным грузом податливый суглинок. Сутулый пожилой человек, озираясь, подошёл к заброшенной могиле, постоял в нерешительности, неохотно перекрестился.
Темнело. Набирал прыть мелкий разгонный дождик.
Осень давно не скрытничала, прошла по листве беспепельным палом. Почётный ветеран грозных органов Натан Натанович Воробьёв надеялся на мокропогодицу, на предсказание горбатенькой ворожейки. Вдолбила в распалённую голову:
— Отыщи на старом кладбище плоское надгробие, ложись на спину и тридцать три раза отшепчи «Отче наш…».
Сегодня вечером заморосит… пригодный случай для покаяния. Не верилось верному служаке в доброе предзнаменование.
Зоркая сердцем Варвара знала: кладбищенская процедура не выскребет все нечистоты из души старого мытаря. Что он ей порассказал под пьяную рожу — ни одна история не поверит. Грешна: спала с ним. Бес бесплотный попутал, шепнул под ореховый Спас: поваляйся со служкой в постели, услужи… пусть взойдёт на бабий полюс…
Кошмары не отступали. Ад при жизни с каждым погружением в сон раскручивал ужасные свитки.
Одновзводники перекрестили его в Нагана Наганыча. Гордился железным именем. Когда совсем отупел от расстрельной тяготы — портретам Сталина, Ежова, Берии отдавал честь. Боялся чихнуть, высморкаться при них, считая сиё деяние кощунством.
Надеялся управиться с «Отче наш…» до сыри, до затяжного дождя. Расхотелось ложиться на мокрое, жутковатое надгробие. Зачем погнала дряблая ведьма измождённого телесными и душевными недугами в хаос упавших крестов, опрокинутых обелисков? У ног осколок царства мёртвых, бесхозное владение догнивающих мертвецов. Натан Натаныч и сам давно чувствовал себя близким родственником погребённых.
Реабилитационная заваруха толкала чекиста что-то предпринять, но он не знал, как подступиться к обнаженному требованию смутного времени. Его словно тащили по рифам темнеющей памяти.
Сумерки густели. Слабеющие руки разгребали ослизлый бурьян.
Последний поворот затравенелой тропинки. Старик в кожанке вышел на простор пустыря.
Хохочущие подростки волокли звено металлической оградки.
— Эй, привидение, подмогни!
Ветеран молча ухватился за холодный угольник. Металл придал остроту нервам. В стали кладбищенской оградки было много общего с крепостью всесильного нагана.
Когда демонический пустырь докатился до устья широкой дороги, всплыли мертвенные огни старого города.
С небесных холмов потекли слабенькие потоки.
— Привидение, глотни для сугрева обжигаловки марки ДОН: денатурат очищенный, неразбавленный…
— Куртка на тебе мировецкая…
— В таких не бомжуют…
Не было душевных сил ввязываться в спор, физических в драку. Лет пяток назад он расшвырял бы кодлу по трём сторонам света.
Помощник выпустил ржавую оградку из рук, побрёл в сторону унылых огней.
— Хмырь, куртку-то оставь…
— Нищим на пропитание…
Самый рослый из тройки рыжий шевелюристый парняга приблизился к старику, попытался снять кожанку.
