— И с тех пор ты одна, — предположил Глеб.
— В целом, да, — кивнула Анюта. — Много работаю, беру подработки. Каждый день стою в глухих пробках на Бердском шоссе. Стойко выдерживаю тяготы.
— Вся такая независимая, — поддакнул Глеб.
Она улыбнулась, давая понять, что согласна и на зависимость. Впрочем, не к первому встречному. Девушка не тургеневская, но цену себе знает. К курортным романам относится терпимо, и все же…
Потом они опять бродили по Новому Свету, вышли к изрезанному берегу в полутора километрах от пансионата, карабкались по камням. Глеб сделал несколько снимков. Анюта пошутила: на долгую память. Затем слонялись вдоль береговой полосы, заглядывали в гроты и пещеры, вышли на полосу пляжа, но отдых здесь был затруднителен из-за большого количества торчащих из моря камней. Туристов не было, ценители экстремального отдыха сюда не заходили. Скалы возвышались над головой, берег был завален остатками древних камнепадов. У деревенского причала покачивались суденышки, возились рыбаки с сетями. Не к месту вспомнился сторож Никодимович со своей рыбалкой. Придется извиниться перед пенсионером, как-нибудь в другой раз…
Они свернули за скалу, похожую на идола с острова Пасхи.
К вечеру собрались облака, усилился ветер. Анюта ежилась, а Глеб удрученно констатировал: с прогулкой скоро придется закругляться.
— Странно, — сказала вдруг она, — ты не похож на «выходца» из горячих точек. Они нервные, жить на «гражданке» не умеют, поголовно пьющие. Я знала одну парочку. Им невозможно что-то объяснить, у них свое категоричное мнение на все случаи жизни. Начинают кипеть, когда что-то не по-их. Разговаривают криком, не понимают, почему на них за это обижаются. А ты спокоен и учтив, умеешь слушать, успешно делаешь вид, что тебе интересна моя жизнь…
— Очень интересна, — возразил Глеб. — А что касается всех этих «постмобилизационных» синдромов… В Афганистане воевать не пришлось — слишком молод был, войну в Чечне застал уже на заключительном этапе, когда бандитов добивали. Донбасс — не моя война. В Сирии пробыл недолго, и эта война существенно отличалась от наших предшествующих войн — армия уже не та, не успел там стать находкой для психиатра. Остались злость, разочарование, уязвленное самолюбие и окончательная потеря веры в справедливость…
— Но в чем-то ты был не прав, распуская кулаки, — заметила Анюта.
— Да бог со мной, — отмахнулся Глеб. — Виновные остались без наказания, списали на погрешность при ведении боевых действий. Допуски у них, однако, — плюс-минус километр…
Они прошли кустарник, вышли на уютную поляну, закрытую от моря грудой ломаного известняка, и — картина маслом…
— Ба, какая встреча! Проходим, не стесняемся, добрый вечер, граждане! — расплылся в улыбке небритый плечистый мужик с угловатым выскобленным черепом. На голове, словно рожки, выделялись два бугра. Мужик сидел на коленях, кромсал колбасу огромным ножом с набранной из колец рукояткой. На тряпке, расстеленной посреди поляны, валялись огурцы, еще не початые рыбные консервы, две бутылки водки не самого эксклюзивного бренда, подгнившая луковица. Рядом с натюрмортом возился еще один кадр — ушастый, в драной майке. Он дул на костер, который не хотел разгораться. Оба были живописно расписаны татуировками — отнюдь не модными дизайнерскими. Вся биография, вместе с географией отсидок, читалась, как на бумаге.
— Как мы рады, — хохотнул ушастый. — Так не хватало женского общества…
Они подскочили, заулыбались, стали делать приглашающие жесты. У небритого в руке поигрывал нож — на острие красовалась «попка» колбасной палки. Анюта напряглась, обхватила локоть Глеба, сдавленно задышала. «Нарвались, — мелькнула мысль. — Вот он — глоток свежих проблем». Мужчины, возможно, были местными. Хорошо отсидели (на посадку загремели еще при Украине), а освободились в обозримом историческом прошлом. При виде Анюты их глаза алчно заблестели. По паре «маленьких» уже хлопнули — и стало хорошо, душа просила куража. Глеб нахмурился. Публика прилипчивая — с первого взгляда понятно, что просто так не отвяжется. Он сознательно помалкивал, оценивал обстановку. И Анюта молчала, только крепче впивалась в его локоть.
— Гордые, не здороваются, — хмыкнул ушастый. — Слышь, Штепсель, может, мы их неправильно к столу приглашаем?
— Пойдем, Глеб, — потянула его за локоть Анюта.
Но ловушка уже захлопнулась. Драться не хотелось, а вариантов не оставили. Зачем они забрались в такую даль? Зашелестели кусты позади них, и на поляну вывалился еще один субъект криминальной внешности в обнимку с охапкой растопки — крепко сложенный, горбоносый, с синевой лагерных наколок на предплечье.
— А вот и я! — заорал он, сверкая желтозубой улыбкой. — Мля, у нас гости! Какая хорошенькая! К столу, господа, к столу!
Он бросил свою охапку, стоял сзади, четко вычислив посыл в глазах главаря. Остальные скалились, подходили. Штепсель поигрывал ножом.
— Ну что, голубки, вы очень кстати к нам зашли. Слышь, фраер, твоя подружка посидит с нами, ничего? Пообщаемся, пошлепаем по душам, а потом отправим ее к тебе. А ты иди, хрен с тобой, мы тебя знать не знаем, дочирикались?
— Точно, баклан, к тебе наши посиделки не относятся, — скалился ушастый, — можешь идти. Только карманчики выверни, прежде чем мы про тебя забудем. Сдается мне, что они не пустые.
— Во-во, — поддакнул за спиной горбоносый. — Шелести, мужик, а то по штуцеру схлопочешь.
— Послушайте, мы вас трогали? — пискнула Анюта.
— Какая киска! — восхитился Штепсель.
— Киска купила бы «Вискас»? — загоготал ушастый.
— Киска купила бы «Лексус», — сострил горбоносый.
Глеб терпеливо давал им выговориться. Все правильно — сначала было слово. Сейчас навалятся — Анюту отдельно, его отдельно. Нахлещут по почкам, наиграются, потом возьмутся за девушку. Полиция в эти края, видимо, не часто наведывается…
— Все нормально, дорогая, успокойся, — сказал он. — Это местная шелупонь, они и драться не умеют. Только ножичком могут стращать, а сами трусы. Отсидели по хулиганке, не вылезая с параши, и мнят себя теперь криминальными баронами. А сами — типичные сявки. Даже не спрашивают, с какого мы района, кого знаем в Нахаловке, почему такой борзой — что там еще у них в копилке? Должен огорчить, господа, — секса у дамы для вас не будет, так что уймите свои эротические фантазии. У вас есть ровно двадцать секунд, чтобы одуматься и поумнеть. В противном случае, гарантирую пожизненную инвалидность… Анюта, как толкну, отпрыгивай подальше… — шепнул он девушке.
— А он в натуре борзый! — восхитился Штепсель. — Не уважает местных пацанов! Гоголь, Чебурашка, ату его! А я с милашкой пока покалякаю!
Побоище стартовало стремительно, ударно. Долго запрягали, но как поехали! Боковым зрением Глеб контролировал противника сзади и, когда тот двинулся на него, оттолкнув Анюту, сделал резкий выпад ногой. Судя по сдавленному комментарию, попал, куда метил. Носатый Гоголь повалился на колени, захлебнулся переизбытком свежего воздуха. Заверещал Чебурашка, нагнулся, схватив корягу, лежащую у костра, — тоже ошибка: Глеб ударил ногой под подбородок — резко, с выдохом. Ушастый изобразил какой-то «околоспортивный» элемент с выгибанием и сотрясанием воздуха. Перевернулся, рухнул, чуть не вывернув шею. Угроза слева! Мужик с ножом передумал хватать Анюту, летел на Глеба, в бешенстве изрыгая маты. Глеб отпрянул — и грозное лезвие прорисовало дугу в сантиметре от живота. Какая-то зыбкая граница между тем светом и этим… Он улучил момент, когда конечность с оружием взлетела вверх, и выставил блок под локоть сжатыми предплечьями. Штепсель взвыл от боли, когда рука пошла назад и пропороло локтевой нерв. Нож отлетел, кувыркаясь, ударился о камень, переломился.
