Пока он так бормотал, шишига подобрался к тарелке и начал пилить в ней тонкую, незаметную для людей трещинку. Пилит, а сам наговаривает:
Ты пились, пились тарелка,
Пушть возьмет тарелку дедка,
Как в тарелке будет каша,
Ражломись тарелка наша,
Каша — на штанах, дети — в углах.
— Ага, — понял Кузька, — так шишига нарочно незаметные трещинки в посуде делает, чтобы она развалилась прямо в руках хозяев! Как он там бормочет? Каша — на штанах, дети — в углах? И еще ребятишек обвинить хочет!
А Вреднючка тем временем добрался до горшочка с медом. Нырнул целиком в мед, только голову оставил, чтобы глаза не щипало, выбрался из горшка и давай по полу кататься — от печки до самой двери. Катится и бормочет себе под нос. Если у него есть нос, конечно, а то за лохматульками не то, что носа, ушей — и то не видать.
Ты катись, катись, шишига,
Люди скажут мне шпашибо,
Будут дружно пол лизать,
Таракашек поджидать.
— Это он тараканов на мед приманивает! — всплеснул руками Кузька.
Глава 4. КАК КУЗЬКА «ВЛИП»
Больше терпеть он не мог. Изучение — изучением, а нервы — нервами. Ни один порядочный домовой не может позволить, чтобы на его глазах так обижали его родной дом. Только собрался он жваркнуться с печки, как шишига — раз — и выскочил за дверь. Почуял, видать, недоброе и решил деру дать.
Но Кузька был уже доведен до крайности. Соскочил он с шестка и помчался в погоню. Да не тут-то было. Забыл домовенок, что вреднючий шишига мед по полу размазал, и вляпался двумя ногами в сладкую янтарную лужицу. Чуть не плачет бедный Кузя, никак не может из вязкого плена выбраться. Скоро уж рассвет настанет, люди проснутся, а он так и будет стоять посреди комнаты собственной персоной. Ужас просто!
— Ой, беда, беда, огорчение, — взвыл дурным голосом Кузька, — попался таракашкам на угощение. Теперь сто веков мне здесь стоять, честных домовых пугать, не видать мне красного солнышка, не играть в жмурки-пряталки с Бабой Ягой, не заплетать гриву лошадке Марсику!
— А ты мед весь слижи, он и отлипнет, — посоветовал ему вкрадчивый голосок за спиной.
Испугался Кузька, дернулся, не удержался на ногах, упал и прилип к сладкому полу всем брюшком. А зря испугался. Потому что разговаривала с ним хорошая и покладистая кошка Фенечка, а не неведомое чудище. Лежит бедный домовенок на брюшке, чуть не плачет, держит ладошки на весу, чтобы они хоть не прилипли.
— Как же я весь мед слижу, — жалуется он, — у меня же язык маленький, а не как у змеи или ящерицы. Я везде не достану. Лучше ты слижи, пока тоже не влипла.
— Вот если бы кто сметану либо сливки пролил, я бы с превеликим удовольствием, — мурлычет Фенечка, — а мед мы, кошки, не едим. Вот если ты позволишь мне на пол крынку со сливками опрокинуть, тогда, может быть, помогу. Вместе со сливками и мед слижу.
Задумался Кузька. Жалко ему целую крынку сливок на свое освобождение тратить. И что скажут о нем другие домовые, если позволит он кошке такое безобразие учинить? Нет, никак нельзя крынку на пол скидывать.
А с другой стороны, не век же ему к полу приклеенным лежать! И руки уже устали, так и хочется ими об пол упереться! А нельзя. Тоже прилипнут, тогда еще страшнее будет. Но на то и был Кузька непростым домовенком, чтобы найти выход из самой сложной ситуации.
— Ой, — испугался он, — чего это у тебя в хвосте возюкается?
— Где? — тоже испугалась кошка.
А кошки очень не любят, когда у них в хвостах кто-нибудь возюкается. Фенечка приподняла хвост, внимательно осмотрела его со всех сторон, но никого не увидела.
— Вон, вон, — продолжает интриговать ее Кузька, — на самом кончике. Наверное, блоха завелась. Или лишай даже, — приврал он для пущего страху.
А для кошки ничего нет страшнее лишая. Потому что лишаистых кошек никто не гладит по лишаистой шерстке, и даже детям не разрешают играть с ними, хотя они ни в чем не виноваты. Так и живут они: неглаженные, грустные, лишаистые, пока не уйдет лишай. А он не уходит долго.
У Фенечки никогда не было лишаев, и она не знала, как они выглядят. Но зато она прекрасно знала все их последствия. Поэтому она вытаращила глаза и стала с ужасом рассматривать свой ставший опасным хвост.
— Вон-вон, — кричит из последних сил домовенок, — сейчас уже своими зубищами вцепится! Давай сниму.
Перепуганная кошка быстро дает свой хвост домовенку, а тому только того и надо. Вцепился Кузька своими ручками в пушистый хвост кошки, да так крепко, что та еще больше испугалась. Подумала, что это лишай ее кусает. Дернула хвостом, домовенок и отлетел от вязкого пола. Сидят оба на полу, липкие, уставшие, сердитые. Фенечка — на Кузьку, что обманул. Кузька — на мед, что прицепился. А тут дверь открывается и просовывается лохматая шишигина голова. Не приметил в темноте Вреднючка домовенка с кошкой, раздул щеки, дунул, и вся изба утонула в клубах пыли.
Это шишига специально собрал пыль на улице и за щекой принес в дом. Пока Кузька с кошкой чихали, отплевывались да глаза протирали, шишига проскользнул в свое логово и исчез. Сам-то он исчез, а на занавесках, лавках, полу, кошке и домовенке остался лежать толстый слой пыли.
Отчихался Кузька, проморгался, осмотрелся и говорит:
— Ну берегись, шишига бесконтрольная. Домовенок Кузька вызывает тебя на бой!
Глава 5. ШИШИГУ ЖАЛКО
Сидит Кузя со своим другом Нафаней и девочкой Анюткой на травке возле коровника, жалуется им на свою беду. Задал ему Вреднючка работенку, всю ночь трудился домовенок: пыль убирал, мед слизывал, подпиленные тарелки и чашки обратно склеивал. А потом еще два часа бегал по лугу, сам в росе мылся. А то страшно представить было, что случилось бы, если он таким же липким и грязным день встретил. От одних мух отбоя не было бы.
— Какой он, шишига этот? — спрашивает Нафаня. — Скажи, может, знаю чей. Отправим Вреднючку в свой дом, пусть его домовой и мучается. А то, глядишь, и твоих шишиг всех перевоспитает. Тоже безобразничать начнут.
— Какой-какой? Никудышный. Ручки-ножки тоненькие, как лапы у мышки, — сердито говорит Кузька.
— Голодненький, наверное, — вздыхает жалостливая Анютка.
— Шепелявит. Говорит — не поймешь ничего. Как младенец в люльке, — презрительно фыркает Кузька.
— Никто с ребенком не занимается, сирота, наверное, — жалеет Анютка.
— Головенка лохматая, нечесанная, немытая, как швабра у нерадивой хозяйки. За лохматульками даже ушей и носа не видно, — уже не так сердито ворчит домовенок.
