Дверь распахнулась, и ужасно громыхнули два выстрела из дробовика. Я чуть ли не до смерти испугалась. Дробь по листьям над головой застучала. На этот залп Кочет ответил несколькими выстрелами из своей винтовки. Внутри кто-то вскрикнул от боли, дверь опять захлопнули.
— Я федеральный офицер! — громко сказал Кочет. — Кто там у вас? Отвечайте и побыстрее!
— Методист да сукин сын! — дерзко ответили ему. — Проезжай!
— Никак Эмметт Куинси? — спрашивает Кочет.
— Не знаем мы никакого Эмметта Куинси!
— Куинси, я тебя узнал! Слушай меня! Это Кочет Когбёрн! Со мной Коламбус Поттер и еще пять исполнителей! И у нас с собой ведерко керосина! И через минуту мы вас с обоих концов подпалим! Задирайте-ка руки хорошенько, кладите на головы и выходите — и вам ничего не будет! А только керосин в трубу польется, мы перебьем все, что в дверях покажется!
— Вас только трое!
— Валяй, посчитай хорошенько! Хочешь жизнь свою поставить? А вас там сколько?
— Мун ходить не может! Его ранило!
— Так вытаскивай! И лампу зажги!
— А у тебя на меня что есть?
— Ничего у меня на тебя нету! Шевелись давай, мальчонка! Сколько вас?
— Только мы с Муном! Скажи своим офицерам, чтоб потише с ружьями! Мы выходим!
Внутри опять затеплился свет. Дверь отодвинули, в щель выкинули дробовик и два револьвера. Вышли двое, один хромал и держался за другого. Кочет с Лабёфом уложили их ничком в снег и обыскали, нет ли еще оружия. У того, которого звали Куинси, в одном сапоге был охотничий нож, а в другом — двухзарядный шулерский пистолетик. Он сказал, что начисто про них забыл, но Кочет его все равно пнул.
Я с лошадьми вышла из рощицы, и Лабёф отвел их в загон под навесом. Кочет стволом винтовки загнал тех двоих обратно в землянку. Молодые парни, лет по двадцать. Тот, кого Муном звали, бледный, весь перепуганный, на вид — так не опасней толстого кутенка. Его ранило в бедро, вся штанина в крови. А у Куинси лицо было длинное, худое, глаза узкие, вид вообще не нашенский. Больше всего похож на тех словаков, которые сюда несколько лет назад понаехали бочарную кленку строгать. Те, что остались, превратились в добрых граждан. Люди из тамошних краев обычно католики, если вообще кто бывают. Свечки любят, четки.
Кочет дал Муну синий платок перевязать ногу, а потом сковал обоих вместе стальными наручниками и усадил рядком на скамью. Мебели в землянке было — лишь низкий стол из кряжей на колышках вместо ножек да по скамье с боков. Я в дверях пакляным мешком помахала, чтоб вытянуло дым. В огонь они выплеснули кофе из котелка, но угли еще остались и палки по краям, поэтому я все опять до пламени разворошила.
В очаге еще один котелок стоял, большой, на два галлона, и в нем — какая-то каша, вроде мамалыги. Кочет ложкой зачерпнул и попробовал, сказал, что это индейская еда, называется «софки».
[58] Предложил и мне — сказал, что вкусно. Только я отказалась, там мусор был.
— Ждали кого-нибудь, ребята? — спросил Кочет.
— Это нам и на ужин, и на завтрак сразу, — ответил Куинси. — Люблю плотно завтракать.
— Хотелось бы мне поглядеть, как ты всем этим плотно завтракать будешь.
— Софки всегда сильно разваривается.
— Что это вы тут затеяли? Помимо скотокрадства и торговли спиртным? Что-то вы слишком дерганые.
— Сам же сказал, что у тебя на нас ничего нету, — говорит Куинси.
— На тебя лично — ничего, — сказал Кочет. — Но у меня есть несколько ордеров на Джона Доу,
[59] и я легко могу тебя вписать в подозреваемых. Ну и сопротивление федеральному судебному исполнителю. За это год светит.
— Мы ж не знали, что это ты. Могли быть какие-нибудь полоумные.
Мун сказал:
— У меня нога болит, — а Кочет ему:
— Еще б не болела. Сиди тихо, кровь так течь не будет.
— Мы не знали, кто пришел, — повторил Куинси. — В такую-то ночь. Выпили немножко, не погода, а жуть. Кто угодно может сказать, что он исполнитель. А где остальные-то?
— Тут я тебя, Куинси, ввел в заблуждение. Ты когда последний раз видел своего старого подельника Неда Пеппера?
— Неда Пеппера? — переспросил конокрад. — Я его не знаю. Он кто?
— А мне кажется — знаешь, — говорит Кочет. — Уж по крайней мере — слыхал. О нем все слыхали.
— А я никогда.
— Он раньше на мистера Бёрлингейма работал. Ты ведь тоже там был какое-то время?
— Да, и бросил эту работу, как все прочие. Такой прижимистый, что от него все хорошие работники разбегаются. Старый скупердяй. Чтоб ему в аду гореть с переломанной спиной. А никакого Неда Пеппера не помню.
— Говорят, Нед был очень недурной гуртовщик, — говорит Кочет. — Удивительно, что ты его не помнишь. Сварливый такой парнишка, нервный, проворный. И губа у него еще изуродована.
— Чего-то не припоминаю никого похожего. Кривая губа, значит?
— Она у него не всегда была кривая. И по-моему, ты его знаешь. Но вот тебе еще кое-что. С Недом сейчас новый парнишка связался. Сам низенький, а на лице — пороховая метка, черная. Зовет себя Чейни, иногда — Челмзфорд. Носит винтовку Генри.
— Чего-то не припоминаю такого, — говорит Куинси. — Черная отметина. Я б не забыл.
— Стало быть, не знаешь ничего для меня интересного, а?
— Нет, а если б и знал, не свистнул бы.
— Ну, так ты еще пораскинь мозгами, Куинси. И ты, Мун, тоже.
Второй ему:
— Я всегда стараюсь закону помогать, если моим друзьям от этого ничего не будет. Но этих ребят не знаю. Хотел бы вам помочь, да не могу.
— Коли вы не поможете мне, я вас обоих отвезу к судье Паркеру, — говорит тогда Кочет. — К Форт-Смиту вся нога у тебя распухнет, как лента на Диковой шляпе.
[60] Она омертвеет, и тебе ее отрежут. А потом, если выживешь, я тебя засужу года на два, на три в федеральное учреждение в Детройте.
— Вы меня испугать хотите, — говорит Мун.
— Там тебя научат читать и писать, а вот все остальное не очень радужно, — продолжает Кочет. — Но туда можно и не попадать, коли не хочешь. Сообщишь мне что-нибудь полезное про Неда, и я завтра отвезу тебя к Макалестеру, и у тебя из ноги вынут эту пулю. А потом я дам тебе три дня, чтоб убрался на Территорию. В Техасе много жирного скота, ребята, у вас там все пойдет как по маслу.
