Если мы закроем, но не запрем папки с убедительными аргументами Набокова касательно того, почему все хорошие биографии приобретают автобиографический характер, и отставим в сторону такие намеренно прячущиеся в тени фигуры, как Б. Травен или Томас Пинчон, то можно утверждать, что нет более головоломного дела, чем написание биографии советского писателя. Если вдова одна и владеет словом, как Надежда Мандельштам, то по крайней мере с начальным этапом будет просто. Двигаясь дальше, надо по возможности определять, где сведения точные, а где неточные. Но биографий интересных советских писателей, где есть надежная основа для исследователя, – таких биографий мало.
Гораздо более распространенный случай – когда у советского писателя было несколько жен. У жен были разные характеры и память в разной степени беспорядка. Да и сами писатели зачастую лгали беззастенчиво, как своим женам, так и журналистам из “Правды”, “Красной нови” или “Красного перца”. В стране нескольких революций, гражданской войны и террора их вымыслы редко бывали чисто литературной мистификацией. Немногие из них играли в игры, в большинстве они лгали, чтобы спасти свои жизни – или набить себе цену. Родители не из того класса, период службы не в той армии, владение слишком большой конюшней – в то или иное время такого было достаточно, чтобы получить пулю в затылок или чтобы конфисковали твое жилье или родовую землю. И неудивительно, что метрическое свидетельство, образование, прошлая партийная принадлежность могли закрыть человеку дорогу в “правильные” печатные органы. Книга Троцкого “Литература и революция” запустила в широкий обиход термин “попутчик”, и ходить под таким подленьким именем, конечно, никому не нравилось. Так, бесконечно находчивый хамелеон Бабель вычеркнул из своей личной истории весь первый этап творчества (1913–1915) и особенно опасный второй этап (1917–1919), когда он семнадцать раз опубликовался в “Новой жизни” (газете, закрытой по приказу Ленина), и изобразил дело так, будто добрый дедушка Максим Горький был его крестным отцом и напечатал его самые первые рассказы в журнале “Летопись” в ноябре 1916 года. Он лгал так складно, что его выдумку повторяли все специалисты – русские и англоязычные – вплоть до 1978 года! (Ниже еще будет речь о трех женах Бабеля – то есть по крайней мере о трех женщинах, от которых у него были дети; в некотором смысле он и здесь преуспел.)
И Евгений Замятин остается почти полной загадкой, несмотря на трех жен (только одна из них известна широкому кругу филологов) и на то, что Людмилу Николаевну многократно интервьюировали в свободном Париже. Замятин родился в 1884 году – столетний юбилей писателя такого ранга отмечали бы в нынешнем году с большой помпой (собрания сочинений, конференции), но Замятин преуспел в своей скрытности настолько, что личная жизнь его остается тайной.
Две жены и подруга Пастернака были на удивление несхожи во всем, кроме ненадежности своей как свидетелей. Но в случае Пастернака не было хотя бы секрета – все в Москве знали обо всех троих, знали, что в последние годы он открыто жил на две семьи. (Кстати, то, что он сумел обеспечить две семьи жильем, – свидетельство его успеха как советского писателя.) Последняя жена (точнее, подруга) Ивинская рассказала об их жизни (“В плену времени”) в больших и ярких подробностях, но всякий, кому знаком этот московский мир, отнесется к ее воспоминаниям с чрезвычайной осторожностью.
У Булгакова было три хорошие жены. Но, хотя никаких специальных усилий не предпринималось, чтобы держать эту трилогию в секрете, во время нашей первой научной поездки в 1969 году знатоки единодушно держались мнения, что у Булгакова была одна жена, Елена Сергеевна Булгакова, прототип Маргариты в его великолепном романе “Мастер и Маргарита” (написан в 1928–1940 гг., опубликован в 1966–1973 гг.). Сама Елена Сергеевна не стремилась опровергнуть перед нами, несведущими американцами, эту моногамную версию. Да и зачем? Ведущие литературоведы приняли ее искренне и без скепсиса. Понадобилось несколько лет и несколько поездок в СССР, чтобы нам открылся поразительный факт: у Булгакова была жена до Елены Сергеевны, – и открылся он, ко всеобщему замешательству, со сцены. Был “вечер” Булгакова – редкое и волнующее мероприятие. Ведущий экстатически превозносил задушевного друга Булгакова, его единственную жену Елену Сергеевну, питавшую его воображение, послужившую романтическим прототипом, сберегшую его архив. И сегодня вечером она присутствует здесь сама, дабы принять давно полагавшиеся ей почести. Елена Сергеевна была смущена однобокостью представленной картины и сказала, что это не вся правда: в зале находится предыдущая жена Булгакова, Любовь Евгеньевна Белозерская, которой посвящено такое произведение, как роман “Белая гвардия”, о чем ясно говорят все издания. И, словно этого было мало, после еще одной или двух поездок мы узнали, что у Булгакова была еще одна жена – раньше, в киевские времена, Татьяна Лаппа. И так же, как Елена Сергеевна и Любовь Евгеньевна, она еще жива.
Попробуйте представить себе, как трудно установить хронологию, подробности, действующих лиц, необходимых для биографии, если в стране даже такой фундаментальный и бесспорный факт “заново открывается” только через тридцать пять лет после смерти Булгакова – при том, что все три вдовы живы, две из них по-прежнему в Москве – и по тем же адресам, где с ними жил Булгаков! Вообразите, как трудно было от такого сравнительно нейтрального материала добраться до действительно щекотливых тем, как, например, служба в Белой армии, попытки эмигрировать, короткий период наркотической зависимости (все это было с Булгаковым). Сама история того, как писалась книга Эллендеи Bulgakov: Life and Work, показательна в смысле препятствий, которые приходилось преодолевать биографу: такие же, официального рода или неофициального, стоят перед биографом любого видного советского писателя. В случае Булгакова пришлось двигаться в обратном хронологическом порядке, начав с Елены Сергеевны. Это было главной целью нашей первой поездки в Москву в 1969 году. Остальные наши встречи и публикации были скорее случайными удачами.
Опять-таки, по многим темам исследования на “официальном” уровне были гораздо менее важны, чем проделанные неофициально. Это относится как к Булгакову, так и к Мандельштаму. Конечно, Булгаков не был “незаконно репрессирован и посмертно реабилитирован” (чудесный эвфемизм авторитетной “Краткой литературной энциклопедии” в 9 томах, 1962–1978), для характеристики тех, кто был арестован и убит). Но Булгаков был под подозрением всю жизнь; его обыскивали и допрашивали, его заносили в черные списки, его пьесы запрещали, рукописи конфисковывали. После 1925 года ни одно его крупное произведение не публиковалось. Ни одна пьеса не была напечатана при жизни. До 1960-х годов он был практически несуществующим лицом. И всякое исследование о нем наталкивалось на официальные и естественные препятствия.
Например, я приехал по официальному обмену, а потому имел доступ к отделу рукописей и мог выносить книги Булгакова, но выносить было практически нечего, а журналы с его произведениями были “отцензурованы” – путем выдирки его рассказов.
В отделе рукописей (куда приехавшие по обмену допускаются – если допускаются вообще после долгой канители) я мог подавать столько запросов, на сколько хватало энергии, но, как и большинство иностранцев, получить мог лишь очень малую часть интересующих меня материалов. Хотя надо отдать тамошним работникам должное – они даже сделали фотокопии нескольких материалов (доступ к копировальным машинам был строго ограничен). И все же большинство материалов было недоступно, отчасти из-за официальной политики в отношении такого сомнительного автора, отчасти потому, что большой властью над булгаковским архивом в отделе рукописей пользовалась Мариэтта Чудакова, а она не хотела подпускать исследователей – ни русских, ни американских – к документам первостепенной важности, поскольку сама готовила книгу о Булгакове. Официальным поводом было: “архив приводится в порядок”.
