Другие конкретные сведения я скопировал из открыток или писем от ноября 1928 года и апреля 1929-го. Одно написано 8 ноября 1928 года и отправлено 9 ноября с обратным адресом: “Франция, Ницца, авеню Шекспир, 16, кв. 25, Элли Джонс”.
Здесь Элли упоминает о своих подругах Тине Ждановой и Сюзанне Марр. В другом письме того же времени, сказала Лиля, были фотографии. Она нам их показала – в том числе снимок маленькой девочки, дочери Маяковского.
Следующее послание в этой таинственной истории (из которого мне удалось скопировать кусок) датировано 12 апреля 1929 года. Это письмо Маяковскому подписано “Елизаветой Петровной” [не Алексеевной, как на рисунке Бурлюка], и говорится в нем, среди прочего, вот что: “И знаешь, запиши этот адрес в свою записную книжку под заголовком: В случае моей смерти прошу оповестить в числе других – нас”. Дальше – подпись Елизаветы Петровны и тот же адрес полковника Уолтона Белла в Нью-Йорке. Это зловещее письмо написано за год до самоубийства Маяковского, но поскольку он был молод и вполне здоров, надо предположить либо удивительное предчувствие у Елизаветы Петровны, либо что-то сказанное Маяковским о своем настроении и возможном конце.
Последнее письмо, которое мне удалось скопировать, датировано 19 апреля 1929 года, и обратный адрес здесь: “Лондон С3 11, Голдерс-Грин, Ковингем-роуд, мадам Элли Джонс”. Если записи в моем блокноте сделаны в правильном порядке, то в этом письме есть такой текст: “Одному человеку (Берту) компания «Лонгакр констракшн» предложила поехать в Россию”.
Предполагаю, что после смерти Лили все эти документы осели в недрах рукописного отдела либо Ленинской библиотеки, либо ЦГАЛИ. Учитывая решительное сопротивление Катаняна, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь получил более детальные сведения об “Элли Джонс”. И вряд ли в ближайшие десятилетия получат доступ к этим материалам советские исследователи.
Мы с Эллендеей пытались узнать об этом больше, но сталкивались с весьма враждебной реакцией – отчасти потому, что все, исходящее от Лили, считалось сомнительным, а отчасти потому, что среди потенциальных кандидаток могли быть хорошо известные персоны. Дочь существует или существовала – в этом мы не сомневаемся. Растила ее, может быть, мать, а может быть, нет. Возможно, она не знает, кто ее отец.
У меня есть довольно неплохая гипотеза о том, кто такая Элли Джонс, но я не выяснял всех деталей, которые следует проверить, и не знаю, что сталось с самой дочерью. Если я не ошибся, то мать еще жива
[3].
И последнее: в России считается более или менее очевидным, что поэты сексуально активнее обыкновенных людей. Раз так, почему не допустить, что Элли Джонс была не единственной, кто родила маленького Маяковского? Но значит, все это не больше, чем похвальба Чехова, что он отметился на Цейлоне. Тем не менее в эпоху, когда значительные поэты не оставляли многочисленного потомства – в некоторых случаях сознательно, поскольку не то было время, чтобы плодить детей, – разыскать ребенка Маяковского было бы интересно.
Интересно также, что Лиля Брик сама поведала нам эту историю – вопреки сильному недовольству Василия Абгаровича, и потому, может быть, поведала, что мы сказали ей, что, возможно, знаем, кто была эта американка Маяковского, о которой шла речь в Калифорнии. У Лили детей не было, и о том, что они были у Маяковского, мы прежде не слышали. Но характерно, что она не скрытничала, не боялась скандальных пересудов и какого-либо соперничества. Эта старая женщина обладала острым умом. Писать такие книги, как Надежда Мандельштам, – это было не для нее, но все умственные способности функционировали у нее исправно, и не думаю, что она могла ошибаться в таких вопросах. Что-то было в этом от романа – сидя со старой дамой в Москве, воображать, как должна выглядеть дочь Маяковского, и гадать, где она сейчас – и жива ли.
Что можно сказать в итоге о Лиле Брик? На нас произвела впечатление ее сила; как и многие другие вдовы, которых мы узнали, она сохранила ясность ума. Одной из причин этого была, несомненно, потребность сохранить живой память о своем поэте (и наряду с этим, конечно, о себе самой). Она не потеряла чувства юмора, ее забавлял китч. Она продолжала интересоваться искусством, решительно защищала режиссера Параджанова (посаженного за гомосексуализм), с удовольствием читала современных поэтов, в частности Соснору. Мы видели много примеров ее щедрости – в числе прочих, к нам. Однажды она показала нам нечто вроде блокнота с эскизами, заполненного примитивными рисунками Каменского (раннего русского авиатора и поэта-футуриста). В авиационной аварии он повредил правую руку, поэтому рисовал левой, и целый альбом с карандашными рисунками подарил Лиле. Рисунки были трогательные, особенно изображения самолетов. Лиля вырвала два листа – один с самолетом – и дала мне. Музей, устроенный ею из своей квартиры, был отлично организован – коллекция важных вещей и вещей, много значащих для нее или для нее и Маяковского, – ее художественный вкус сказывался во многих деталях.
Было понятно, что доступ сюда получают люди из многих стран, включая СССР, и так же понятно, что со времени ее известного письма Сталину она не перестает пропагандировать Маяковского. Для пишущих о Маяковском и о футуристах, может быть, и не было абсолютной необходимости в том, чтобы слушать ее рассказы и пользоваться ее библиотекой, но почерпнуть здесь можно было очень много. Она и другие вдовы, как ее подруга и ближайшая соседка по Переделкину Тамара Иванова, хоть и ладили с властями бóльшую часть жизни, были готовы иногда идти неофициальными путями, дабы расширить аудиторию “своих” писателей. Поддержкой Лиле Брик было слово Сталина, и нет сомнения, что всемирная известность Маяковского во многом определялась этим словом. Но и тогда, когда оно потеряло силу, Лиля продолжала делать все, чтобы Маяковский оставался живым для новых поколений. Ее бессмысленно сравнивать с Надеждой Мандельштам, но она тоже использовала не только официальные, но и неофициальные каналы, чтобы сделать доступными те отрывки русской литературной истории, которые иначе остались бы неизвестными.
Тамара Иванова
Поскольку Тамара Иванова и Лиля Брик были самыми “официальными” вдовами из тех, кого мы знали, были подругами, схожими по возрасту и взглядам, и вдобавок занимали одну дачу в Переделкине, в нескольких домах от Пастернака, уместно написать здесь и о ней – удивительной Тамаре Владимировне Ивановой (р. 1900), вдове “серапионова брата”, сибиряка Веволода Иванова. Иванов был одним из тех, кто уцелел, несмотря на “нездоровую” близость с “серапионами” и неортодоксальный взгляд на гражданскую войну в своих рассказах начала и середины двадцатых годов. Он уцелел, приспособившись к новому общественному строю, переписав свои рассказы, и стал более или менее признанным советским классиком. Ранние варианты некоторых его рассказов теперь трудно отыскать даже в библиотеках, но собрание его исправленных сочинений издавалось не один раз. Однако в таком фаворе, как Федин или Леонов, он отнюдь не был. Как и многие другие, он писал вещи, которые не могли быть напечатаны ни при Сталине, ни в последующие десятилетия, – в частности два романа: “У” и “Ужгинский кремль”.
