Выше по течению, у слияния Таволги и Бунарки, огороженная добротным дощатым забором, располагалась колхозная пасека. Ровно насаженные там крыжовник, смородина, акации – по-хозяйски заботливо ухожены. Чистая водичка, разноцветье трав, полюшки с гречихой, викой, рапсом обеспечивали пчёлкам хороший медосбор. Дела там вершил любитель и знаток своего дела, всеми уважаемый пасечник
Назаров Савва Лаврентьевич. Общение с ним доставляло удовольствие: по-крестьянски рассудительно, он с юморком и полуулыбкой любил посмешить и рассказать какую-то небылицу или притчу. За крестьянским инвентарем, будь то грабли или вилы деревянные, шли тоже к Савве Лаврентьевичу. Снасти у него получались ловенькими, и продавал он их за чисто символическую цену. С уходом его на заслуженный отдых пасека так же, как и мельница, захирела и умерла. Нет там сейчас ничего. Пересохла обрубленная Бунарка – один ложок от неё остался.
Вспоминается телефильм кинорежиссёра и артиста Никиты Михалкова о состоявшейся в Красноярском крае встрече его с писателем-прозаиком, знатоком жизни, быта и характеров простых людей, Виктором Астафьевым. При поездке и ознакомлении с местными достопримечательностями им удалось посетить усадьбу старовера и отснять на плёнку условия жизни его и его большой семьи. За детали не ручаюсь, а суть помнится досконально. Основательное строение главы семьи, вокруг настроенные добротные дома многочисленного семейства – сыновей и дочерей с зятьями, кругом царит простота, порядок, кротость, взаимоуважение и почитание. Скотины и птицы – множество… После всего увиденного – обоюдно-однозначное мнение: чем больше таких семей, тем быстрее воцарится в стране порядок. Прощаясь, старовер также подтвердил желаемое: «Только бы не мешали власти, а жить-то мы знаем как…».
Да! Это – там, а у нас вот иначе… Состарились, поумирали закоренелые сельчане. Поразъехалась молодежь, затерялась в чужой, несвойственной им городской среде. Те самые, кто тут появлялся на свет, те, у кого тут зарыта пуповина, взращенные этой землёй с её одухотворяющей простотой, русской красотой, давшей жизненные силы, – те самые и предали её, поменяв сельские просторы на сутолоку городов и тесноту условного благоустройства городского жилья. Болит, болит о том душа, и сами собой рождаются строки-вздохи, печальные и покаянные…
Что-то разом кольнуло в сознании,
Будто знак снизошёл от Всевышнего…
Голос почудился, как заклинанье.
Не устыдись покаяния излишнего!
Мысли сумбурные вьются тревожно…
Хватит! Довольно верёвочке виться!
В тишь родовую, грешивший безбожно,
Сердцем зовусь – за грехи повиниться.
К чему я устой жизни праведный древний порушил?
А сколько вокруг вертопрахов таких,
Поменявших раздолье почтенной деревни
На затхлость бетона квартир городских?
Бреду ступнёй усталою
По нивушке заброшенной…
На родину на малую
Отступник – гость непрошенный…
Нагулялось, дитятко?
Бездумная головушка!
Весь – со всем:
Ни выкладки, ни двора, ни колышка…
Вот бывшая школа, скверик… На взгорке –
Очерки крова – родимый порог…
Блеклые, пыльные ставенок створки…
Тишь и безлюдье, да пустошь дорог.
Пряслицы набок. Репейник с крапивой
Оседлали знакомый загривок тропы.
Дом, словно путник с картины унылой,
Тяжкой заложник судьбы.
Корни древа здесь зло окромсала война,
Накатившись грозой…
В довесок, молчком, похоронки писала
С наказом, – умыться слезой.
Мать – скорбной слезой материнской,
Вдова – горькой вдовьей слезой,
Сыны – чистой детской слезинкой,
Разбавленной чёрной тоской.
Сколько кого не достало –
Стало понятно потом…
Много же мест вспустовало
За большим за семейным столом!
Только с этого «потом»
Ни снадобье, ни зелье
Не вернули в добрый дом
Бывшего веселья.
Затаился сиротски… Такой постаревший.
Не сладко, знать, жить одному!
Я подошёл, головой поседевшей
Прислонился к пустому окну.
Покаянное молвлю прошение;
С пристрастием, истово, тихо молю, –
С заблудшего снять прегрешение,
Простить мне измену мою.
Полнокровный, уютный, приветный,
Тепло очага он ревниво хранил.
Ныне, как бобыль бездетный,
Последнихлишившийся сил.
Поутру когда-то из бани «по-чёрному»
Под майскую песню скворца
Несли по межгрядью по торному
С сырой пуповиной мальца.
Здесь ночью (по сроку-по времени)
С седой повитухою – бабкой родной –
Мать мной разрешалась от бремени…
(Отец в ожидании ходил стороной).
Изменивши простору и полюшку,
Тут оставил я милый порог –
Приискать себе лучшую долюшку,
Средь удушья цивильных дорог.
Поскотиной хвойной, ромашковой кромкою,
Пришпорив невзнузданный пыл,
В радужных думушках, с тощей котомкою,
С лёгким сердцем с села уходил…
Мать, проводив за околицу,
Что силы крепилась слезу удержать…
(Молила потом Богородицу –
сынку ниспослать благодать),
Не простившийся с детством, с отрочеством;
Думал просто: пройдусь и приду…
С грузом лет, убелённый и с отчеством,
Возвернулся… Поклоны кладу…
Глаза прикрыл – пред ними, как с божницы,
Иконно смотрят родственные лица…
Во взглядах ни восторга, ни укора… –
(Усопших не волнуют тени – косновение позора).
Обнимая простенок осевший,
Бисер слёзный с ресницы смахну…
Поплетусь, как старик овдовевший,
Приходивший сюда ни к кому.
Под плач аккордов верного баяна,
Напевом искренним поведаю о том,
Как затерялась тропка средь бурьяна.
В родительский состарившийся дом.
Петушиный крик, гоготанье гусей, кряканье уток и клёкание индюков, фырканье лошадок на извозе, с добавленным к этому скрипом санных полозьев или стуком тележных колёс, утренняя трескотня заводимых тракторов, гул доилок на фермах, тюканье отбиваемой на наковалёшке литовки, рокот комбайнов на обмолоте, шум зерносушилок на складах…
